Анна Ахматова. 1925 г.…У нее было много адресов. Так много, что она выглядит скиталицей, не имевшей своего угла. Два самых знаменитых — питерская квартира № 44 в Фонтанном доме и «Будка» — дача в Комарово под Ленинградом/Санкт-Петербургом. В «Будке» (так ее называла сама Ахматова) и сейчас кто-то живет, дом — собственность Союза писателей, а вот в квартире № 44 (между прочим, крайне неблагоприятное с точки зрения китайской нумерологии число) я побывала. Никогда не думала, что буду плакать в музее (и, пожалуйста, не говорите мне про «плачущего большевика» Маяковского), а вот — плакала…
Сворачиваешь с Литейного проспекта в сад Фонтанного дома — сразу она: Анна Андреевна, лицо на кирпичную стену перенесено со знаменитого портрета со знаменитым, ни на кого не похожим профилем. Здравствуйте.
Захожу в сад и вижу первую тень. Их здесь много, они материальны. Нам лишь кажется, что воспоминания живут только в наших головах ну и немного — в глазах: закроешь и увидишь, что захочешь. После музея Анны Ахматовой я понимаю, что воспоминания и тени материальны. Первая — тень Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой: это для нее, крепостной актрисы, ставшей графиней Шереметевой, построен дворец, к которому пристроен этот большой дом, названный Фонтанным, хотя впору называть Арктическим, ведь в нем размещался советский НИИ Арктики и Антарктики. Ахматовой, как и другим жильцам когда-то богатых, а потом ставших коммунальными квартир, выдали пропуска в институт, где в графе «Должность» написано: «Жилец».
Тени при входе в музей Анны Ахматовой.Признаться честно, до сих пор я не была поклонницей музеев-квартир, но зато всегда была поклонницей Анны Ахматовой.
Ее тень здесь бродит — нематериальная и невесомая. Ее тень здесь навсегда — в камне.Так же, как на ступеньках у подъезда лежит другая тень — Осипа Мандельштама, часто здесь бывавшего. Где самое надежное хранилище для стихов опального поэта? В памяти его друзей — преданных настолько, что не предадут. Многие стихи Мандельштама сохранились, потому что их несла в себе его жена Надежда. Когда Анна Ахматова писала свой «Реквием» про то, что она «была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», то доверяла его памяти ближайших друзей. Писала на бумаге, они учили, а когда запоминали, бумагу сжигали. Вот на столе в ее комнате та самая пепельница, в которой горели стихи. Рукописи горят, память — нет.
В музее Ахматовой я начала плакать в прихожей, когда увидела пальто Николая Пунина, к которому Анна Андреевна приехала жить. Ты поднимаешься на третий этаж по тем самым ступеням — неудобным, высоким, стертым, по которым их уводили: Николая Пунина и Льва Гумилева. Каждого — дважды. А вот письмо, начинающееся «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!» с резолюцией синим карандашом: письмо дошло адресату, арестованных выпустили. Цена — стихи «Слава миру!». Потом письма уже не доходили, Пунин похоронен в безымянной могиле, пальто все еще ждет его в прихожей. Только пальто и ждет.
Когда-то этот коридор был глухим, за стеной начиналась другая квартира. Именно здесь и жил 17-летний Лев Гумилев.Быт аскетичный, даже бедный — в Советском Союзе многие так жили. Вся обстановка оригинальная. На этом диване, за этим столом она писала — когда 17-летний сын Лев спал на сундуке в конце коридора, а в соседней комнате сын бывшей домработницы поколачивал своих детей. Клен, который Ахматова называла «свидетелем всего», по-прежнему заглядывает в окно комнаты, в которую она переехала после разрыва с Пуниным. Так и жили: Пунин с новой женщиной в одной комнате, Ахматова в другой, первая жена Пунина с дочерью в третьей, жена сына бывшей домработницы с ребенком (муж и другой сын погибли в блокаду) в четвертой. Тоска, одиночество, стихи. В той стране нужно было жить долго, чтобы дожить до перемен. Ахматова дожила. Сделало ли это ее счастливой? Сомневаюсь… Ее стихи — печаль, тоска и пророчество. Тем и прекрасны. Щемящий музей. Рекомендую. И можно потом посидеть в парке под окнами, поговорить с ее тенью — она здесь. Я слышала шаги.
