...Имя Михаила Аркадьевича Керзина мой папа впервые назвал в самом начале пятидесятых на выставке подарков Сталину в Москве. На этой выставке были собраны все подарки, присланные великому вождю и учителю ко дню его семидесятилетия.В одном из залов я увидал огромную шоколадную конфету-барельеф - метра три в длину на полтора в высоту, изображавшую веселых парней с девчатами, пляшущих "Лявониху". Конфета была отлита на минской кондитерской фабрике "Коммунарка".
Мои пацанские мысли были заняты одним - съесть бы... Представьте себе - пятьдесят первый или пятьдесят второй год - вкус шоколада был мне почти незнаком, голодно было еще очень, а тут такая огромная плитка...
Когда мы вышли, папа сказал: "Эту шоколадку мы лепили вместе с Михаилом Аркадьевичем Керзиным".
Лепили они, конечно, не шоколадку, лепили барельеф. Просто кому-то из тогдашнего начальства пришла в голову замечательная мысль отлить его из шоколада и подарить Сталину.
Барельеф "Лявониха" был вылеплен для ресторана "Беларусь" и долго, десятилетия, висел над входом в зал. Недавно я зашел туда, спросил: "А куда подевался барельеф, который тут висел?.." Унылый дядька ответил: "Хрен его знает, раздолбали, наверно..."
Это была последняя работа, выполненная в Минске замечательным скульптором Михаилом Аркадьевичем Керзиным.
Кем был Михаил Аркадьевич и чем он знаменит, кроме пресловутой шоколадки?..
Он был сыном Аркадия Михайловича Керзина - основателя содружества русских композиторов "Новая русская музыкальная школа", которое более известно как "Могучая кучка", в которую входили: Балакирев, Мусоргский, Бородин, Цезарь Кюи и другие композиторы, составляющие славу российской музыки. Кроме этого, был он директором Витебского художественного техникума, сменив на этом посту в 1923 году Марка Шагала, уступив его потом Виталию Фридриховичу Вольскому. Был он учителем народных художников Беларуси Заира Азгура, Андрея Бембеля, Алексея Глебова, Сергея Селиханова - это те, кто известен. Кроме них, учились у него и погибшие Орлов, Измайлов...
В начале тридцатых все его молодые и еще не титулованные ученики составили бригаду скульпторов, работавших над оформлением Дома правительства в Минске, и руководили ими, кроме непосредственного шефа - Керзина, великие Лангбард, автор проекта Дома правительства, архитектор, и Манизер - скульптор, создавший памятник Ленину, который и сегодня стоит на площади Независимости в Минске.
Оставшись в Минске во время оккупации - был Михаил Аркадьевич человеком глубоко беспартийным и потому его своевременно не вывезли, - организовал в своей мастерской партизанскую явку, состоял в подполье связным, за что после освобождения его наградили партизанской медалью и избрали депутатом Верховного Совета Белоруссии...
В 1949 году, преданный своими учениками, обвиненный в космополитизме, был вынужден уехать на родину, в Ленинград, где стал деканом скульптурного факультета Академии художеств и преподавал там до восьмидесятых годов, когда мы с ним и познакомились.
Было ему тогда - 93 года...
Я любил приезжать к нему, любил до полуночи сидеть в его маленькой квартирке на четвертом этаже, 4-й же линии Васильевского острова, во дворе Императорской Академии художеств, которую он закончил в 1912 году и в которой преподавал до последнего дня своей жизни.
У него на кухне стоял огромный буфет, забитый бутылками с коньяком, который он мне щедро наливал, сам же предпочитал "Беловежскую" - разливалась она тогда в небольшие фарфоровые бутылочки, я их ему и привозил, и он потихоньку ее потягивал, поражая меня потрясающей своей памятью и невероятными рассказами.
- Михаил Аркадьевич... Ну расскажите, расскажите, как это было - Революция... Вам же было за тридцать к тому времени, вы все помните, все видели.
И потрясающим своим неспешным петербургским говором, безумно интеллигентным русским языком - более такого не слыхал никогда - он рассказывал
: - Молодой человек... Это было великое время... На всех вокзалах стояли матросы и расстреливали, расстреливали, расстреливали...
Представьте себе меня, молодого человека, что-то где-то слышавшего, но тем не менее свято верившего в высокую романтику Революции, и его обыденное, произнесенное без аффектации, высоким керзинским фальцетом: "расстреливали, расстреливали, расстреливали..."
Он сам готовил, готовил замечательно, и когда я хотел к нему подольститься и хвалил состряпанный им салат провансаль, он отвечал
: - Ах! Бросьте, Олег... Я бы мог вам рассказать, что было на столе у Собинова в день его бенефиса, но не стану этого делать, вы просто не поймете.
Он называл себя обломком империи, он и был обломком, осколком великой погибшей культуры. Он мог между делом, просто к слову, как бы продолжая какую-то свою мысль, не дававшую ему покоя, сказать
: - Эта б...ь (любил ввернуть крепкое словцо, чего уж там!) хотела устроить свою выставку к столетию, не получилось...
- Михаил Аркадьевич, кого вы имеете в виду?..
- Да эту б...ь старую, Коненкова... У него не получилось, не дожил, а я сделаю!..
И я почти с мистическим ужасом понимал, что это для меня Сергей Коненков нечто недосягаемое, нечто почти отлитое из бронзы, нечто каноническое, но для него - это однокашник по академии, да еще не из первого разряда, да еще изменивший России, покинувший ее в трудные и опасные годы, позаигрывавший с большевиками и сбежавший в Америку, чтобы потом вернуться в ореоле славы, на все готовенькое.
Он закончил императорскую академию по высшему разряду, с заграничной поездкой, получил паспорт, пять тысяч рублей золотом, объехал Францию, Италию, Германию, Англию, совершенствуя свое мастерство, впитывая европейскую культуру. Он убедился, что искусство скульптуры умерло... в Древней Греции, и с этой убежденностью, которой был верен всю жизнь - за что и попал в космополиты, - вернулся на родину перед самой войной. Построил дом в Питере и женился в первый раз.
Вы можете себе представить нашего студента, закончившего вуз и получившего все то, что получил студент Керзин?..
- Когда я из Велижа, в который уехал из голодного Петербурга, перебрался в Витебск, Марк Шагал, кстати, закончивший академию весьма посредственно, уже уехал в Париж, бросив свой Художественно-промышленный институт, который мне предложили возглавить. Я выписал из Петербурга замечательных мастеров живописи, рисунка, и первое, что мы устроили, - проэкзаменовали всех студентов, уже учившихся и вновь поступающих. Многих пришлось отчислить, поскольку прием проводился зачастую не по способностям, а по революционной принадлежности.
Заирка (это Заир Исаакович Азгур) учился на живописном отделении, я предложил ему перейти на первый курс скульптуры. Чрезвычайно одаренным мальчиком был Леша Глебов, мы с ним потом всю жизнь были очень близки, он оказался единственным, кто не побоялся в самые для меня тяжелые годы признавать себя моим учеником, хотя курса закончить так и не смог, его несколько раз отчисляли за то, что при поступлении скрыл свое происхождение. Его отец был священником.
Что такое Императорская Академия художеств, как там учили, рассказал мне Анатолий Сапетко, художник в редакции "Лiтаратуры i мастацтва", который во время войны офицером-чекистом был заброшен в Минск, скрывался в мастерской у Керзина, прожил там довольно долго и между своими подпольными обязанностями выучился у Михаила Аркадьевича на художника.
- Когда я первый раз, натянув бумагу на планшет, взялся рисовать, Михаил Аркадьевич пришел в ужас. Неделю карандашом он "выравнивал" натянутую бумагу, штрихуя, растушевывая, и только после этого, когда был убежден, что бумага не имеет теней, позволил мне строить рисунок гипсовой головы...
Режиссер Леночка Колас и оператор Толя Эфрон по нашему с Володей Бойко сценарию снимали фильм о Керзине. Камеру поставили в мастерской академии и несколько дней наблюдали за Михаилом Аркадьевичем. Он не обращал на нас никакого внимания, сидел в уголке. Нам этого было мало, но заставлять "старика" изображать что-либо "для кадра" было неловко. Тогда мы придумали "провокацию" - упросили одного из студентов сделать вид, что у него никак не получается вылепить слезничок в глазу... "Провокация" удалась. Устав объяснять "тупому" студенту, Михаил Аркадьевич взял стеку (инструмент, которым работают скульпторы) и стал показывать студенту, как этот слезничок лепится. Он близко, почти в упор вглядывался своими подслеповатыми, узко, как у птицы, посаженными глазами в свою работу, подходил к натурщику, в забывчивости облизывал кончик стеки, потом... Потом он запел, замурлыкал, наслаждаясь процессом... Мы замерли. Толя застыл у камеры, и во всей его фигуре, внезапно напрягшейся, читалось: "Вот оно! Вот... То, что нужно!"
Когда Михаил Аркадьевич закончил, раздались аплодисменты. И мы - киногруппа и студенты, затаившие дыхание, чтобы ненароком не отвлечь, не спугнуть мастера, отчаянно хлопали в ладоши.
У Михаила Аркадьевича была экономка - так он ее называл. На самом деле просто пожилая женщина, которая помогала ему по хозяйству... В гостиной, завернутый в мокрые тряпки, стоял ее бюстик. Михаил Аркадьевич, работая только с глиной, к пластилину не приучился, считая его недостаточно пластичным. Я долго приставал к старому скульптору: "Михаил Аркадьевич, ну покажите..." Видимо, перестарался, потому что на очередную занудливую просьбу он с обидой ответил
: - Молодой человек! Только маразматики могут думать, что в моем возрасте можно заниматься творчеством. Но я же не маразматик!
Я уже говорил, что у него были потрясающе светлый ум и феноменальная память. Михаил Аркадьевич помнил вс„ - даже сколько стоил фунт соленых рыжиков на базаре в 1910 году. Мы знали, что в Петербурге по средам собираются "обломки империи" на музыкальные вечера в квартире некоего то ли Снегирева, то ли Зябликова. Мы нашли его. У этого человека была фантастическая коллекция оперных арий на старых граммофонных дисках, были театральные костюмы, автографы знаменитых певцов... Стоял в его квартирке и бронзовый бюст Собинова работы Керзина. Мы договорились о съемке. Хозяин этого музея на дому поставил нас в известность, что Михаил Аркадьевич бывает у него нечасто, но когда бывает, приезжает всегда с Катюшей Масловой, бывшей певицей...
Мы кинулись искать эту Катюшу. Нашли. Приехали. Договорились о съемке.
Нас не насторожило некоторое удивление Катюши, которой было крепко за восемьдесят, при упоминании имени Керзина. Мы были счастливы, что нашли ее, что все так удачно сложилось, дали ей время привести себя в порядок и помчались к Михаилу Аркадьевичу...
Тут нас ожидал шок.
- Катюша Маслова минут десять как от меня ушла...
Оказалось, что в императорском Петербурге было две Катюши Масловы: одна - оперная певица, другая исполняла цыганские романсы. Обе они были любовницами Михаила Аркадьевича, только с одной он поссорился в 1915 году и с тех пор не поддерживал отношений (это была, как вы догадались, та, к которой мы приезжали, - отсюда и ее неподдельное удивление), вторая - на самом деле только что от него вышла... Пришлось брать на съемку обеих Катюш и - не приведи Господи, улыбнуться - наблюдать, как они преодолевают неловкость от пикантной ситуации, которой более полувека.
Михаил Аркадьевич был жуиром. Когда к нам в гости в Минск проездом из Севастополя приехал его сын - морской офицер, капитан первого ранга, мы с ним, выпив по рюмке, поспорили, сколько жен было у его отца, - он насчитал четверых, я настаивал на пяти. Потом он прислал письмо: оказалось, я прав.
Михаил Аркадьевич прожил фантастическую жизнь, видел социальные катаклизмы, которые принимал, как стоик.
Он никогда не менял своего однажды установившегося отношения к искусству - был истинным Академиком.
Был русским патриотом и принял подполье, борьбу в подполье как должное - иного себе не представлял.
Он рисковал, спасая людей. Плакал, когда спасти их не удавалось. Всю жизнь был Учителем - отблески его педагогического дара были очевидны в делах учеников его учеников. Я узревал их в поступках и делах совсем молодого преподавателя скульптуры Белорусского театрально-художественного Анатолия Аникейчика.
Михаил Аркадьевич учил своих студентов не только мастерству лепки, но и мастерству, изысканности человеческих отношений. Учил добру, жертвенности, верности. Он был истинным российским интеллигентом.
Жизнь человеческая! Как ты разнообразна, как пестра, какие коллизии ты строишь иной раз... Какому драматургу, какому фантазеру придет в голову то, что ты подбрасываешь... Но есть в тебе рядом со смешным, забавным и нечто, что заставляет горько задуматься.
Передо мной лежит зеленая, с тесемочками, папка - архив, скорее часть архива Михаила Аркадьевича Керзина, присланная им мне незадолго до его смерти на сохранение. Хочу процитировать несколько выдержек
: "Ленинград. Университетская набережная. Академия художеств. Профессору Керзину Михаилу Аркадьевичу.
Дорогой мой учитель и наставник, друг мой, Михаил Аркадьевич! Бесконечно родной мой человек! Примите в день Вашего восьмидесятилетия вместе с объятиями и поцелуями пожелания самого лучшего, самого светлого, самого желанного в жизни.
Ваш Алексей Глебов. Народный художник Белоруссии".
"Дорогой и милый, да, милый, Алексей Константинович, наконец я собрался написать Вам. Прежде всего, хочу поблагодарить за память, внимание и добрые слова. Вы себе не представляете, как меня тронула Ваша поздравительная телеграмма. Вы один отважились признать меня своим учителем. Увы, ни Азгур, ни Бембель сделать этого не захотели..."
"Милая и дорогая Маша Глебова! Простите, что так начинаю письмо. Я, с одной стороны, по старости, забыл Ваше отчество, а с другой, по моей духовной близости к Леше, мне хочется перенести то теплое чувство, которое я всегда питал к нему, хотя мы и не переписывались, отчасти и на Вас.
Ваше письмо меня глубоко тронуло, а письмо Леши, полученное мной, когда его уже не было, не стыжусь признаться, заставило горько и умиленно плакать. В этом письме сказалась его целомудренная деликатность. Только умирая, он признался мне в своих глубоких чувствах ко мне. И горечь утраты постарался скрыть последним, теплым поцелуем. Я всю жизнь пытался научить делать хорошо то, к чему сам только стремился. Около меня прошло очень много желавших стать скульпторами, но учеников моих было очень мало, не наберешь, пожалуй, и десятка. И среди них Леша был самый родной и близкий".
Три отрывка из писем, как ожог, как откровение, как дверца, сквозь которую мы увидали обнаженные и страдающие души двух людей - Учителя и ученика, таких близких, таких родных и таких одиноких, разлученных друг с другом нелепым и жестоким бегом времени...
Но это уже другая история...
Даст Бог, я вам ее расскажу.
