Но именно в те первые дни после взрыва на ЧЭАС было сделано многое. Это помогло спасти тысячи судеб. Вот что о том времени вспоминает член Комитета ветеранов-чернобыльцев, а в прошлом пилот вертолета Александр Кареба.
Разве что самый ленивый из диванных аналитиков не оценивал работу по ликвидации последствий аварии. В свое время крепко досталось работникам АЭС. Сколько раз перемывали косточки нашим командирам! Да и нам — тем, кто в первые дни после взрыва пытался сделать хоть что-то. Кто спорит? Сегодня хорошо, удобно рассуждать, находясь в безопасности, обладая информацией, о которой мы лишь мечтать могли.
Кем я был до аварии? Военным. Летчиком. Пилотом вертолета. Наш отдельный вертолетный полк в то время базировался под Новополоцком. Незадолго до этого мы первые в СССР получили новую технику и начали переучиваться на Ми-26, воздушный «танк» огромной грузоподъемности. В то время это была ультрасовременная машина, отвечающая запросам времени, один из которых — ликвидация последствий гипотетического ядерного удара. Надо же, какое нелепое совпадение: у нас только-только появилось звено радиационно-химической разведки. Теоретически нас готовили к ядерной войне. Реальность оказалась куда страшнее: навыки внезапно понадобились в мирное время.
Что произошло после катастрофы на ЧАЭС? Через год летная медкомиссия бесповоротно списала меня на землю. Все скрытые болезни начали бурно прогрессировать. У меня обнаружились проблемы с позвоночником. Мне тогда было 37.
Многие спустя десятилетия вспоминают о страхе, который охватывал командированных на «объект». Меня это настроение обошло стороной. А может быть, я просто предпочел о тех эмоциях забыть, кто знает? Как объявили общий сбор по тревоге, а затем все наши экипажи во главе с командиром полка поднимались в воздух и летели к Чернигову — все как в прошлой жизни. Да особо и запоминать было нечего, если честно. Информация была будничной: авария на Чернобыльской АЭС. Все распоряжения — по прибытии на место. Разумеется, слухи ползли. Но на то они и слухи, чтобы настоящие военные им не давали веры.
Вот что отчетливо помню до сих пор, так это пролет над своей малой родиной, деревней Семеновкой Гомельского района. Деревья зеленые, дома нарядные. Люди на улице и в полях. А через какой-то час уже следующая картинка — невероятно контрастная, до жути, до дрожи — покинутый город Припять. С высоты птичьего полета открывался тот еще вид. Это было 28 апреля. Через 2 дня после взрыва.
«Пристраивайся в хвост колонны. Зависать запрещено. Сброс — и ходу!» — вот такая подробная инструкция ожидала меня перед первым вылетом к реактору, который авиация бомбардировала с воздуха песком, силикатным кирпичом, графитом, свинцом. Да чем угодно, лишь бы заткнуть эту зияющую черноту, лишь бы сделать так, чтобы легкий дымок не струился из-под обломков и не разносился — так миролюбиво и по-домашнему, казалось с высоты 200 метров, — на сотни метров в сторону. Мы узнали, что перед нами к реактору летали Ми-6 вертолетного полка из-под Киева. Люди вручную открывали люки и руками же выбрасывали с борта мешки с песком. Экипажи эти сильно пострадали. К нашему прибытию их уже отправили в Московский центральный госпиталь. Все поняли, что подобный метод тушения — смерть. Еще стали известны и некоторые цифры. За один вылет к АЭС — подлет, трехминутное зависание на высоте 200 метров для сброса груза и возврат — вертолет успевал «хапнуть» 50 микрозиверт. В то время как для летного состава норма была до 25 в год. И это еще хорошо, что черниговские мастера быстро сориентировались: на коленке, из подручных средств лепили приспособления для автоматического сброса всего этого песка, свинца в полыхающее жерло.
Вертолеты — Ми-6, Ми-8, наши «двадцатьшестерки» — непрерывно взлетали с трех разных площадок и кружили над реактором. От хвоста передней машины до следующей расстояние не более сотни метров.
Нужно признать, солдаты-ликвидаторы свое дело знали: ни одного серьезного ЧП во время моего дежурства — с 30 апреля по 8 мая — не было. Спешка была страшная, но и координация работы просто блестящая. Хотя это даже сейчас, спустя столько лет, кажется практически невероятным. Может быть, повезло. Парашюты свозили со всего Союза. Мешки с песком загружали в купола, по три таких баула цепляли на внешнюю подвеску вертолета. Пришло время свинца — каждую чушку обвязывали парашютными стропами, которые резали здесь же, на месте, формировали штабели. И — опять к внешней подвеске. И хоть бы одна чушка слетела!
Такой энтузиазм, мандраж оказались заразительными. Хотелось геройствовать, бегать, кричать. Помню, дают отмашку на вылет, а я смотрю на свинцовый штабель и машинально прикидываю: ага, вес одной чушки 45 кг, в ряду — столько-то. Это что, моему борту нести около 5 тонн груза? И едва ли не в крик: «Не полечу порожняком, вешайте еще, сколько сможете». Отчего-то очень хорошо помню общее удивление: в Советском Союзе свинца было много, но на «наших» слитках были клейма Made in Canada. Откуда что бралось?
Ионизирующего излучения стоило бояться. Но мы, к счастью, об этом не знали. К счастью, да. Никто из моих однополчан (и я за это готов ручаться до сих пор) не дал бы оттуда деру ни при каких обстоятельствах. Просто выполнять поставленную задачу стало бы психологически сложнее. Зачем знать, если можно не знать? Хотя время от времени голова все же включалась. Через несколько дней после нашего прилета подвезли листовой свинец. Его использовали для защиты пилотов. Лист — сбоку, лист, естественно, на кресло под пятую точку. Верите ли — показалось, что сразу дышать стало легче. Полагаю, что самовнушение.
Нас учили воевать. Искать и находить врага. Применять оружие. Нападать и защищаться. Ходить в рукопашную. Но все эти навыки бесполезны, если врага не видишь. Все равно что в темноте кулаками махать: раз — куда надо, два — себе же под дых. С радиацией так и было. Никаких признаков, разве что подмечали друг за другом некоторую отрешенность: «Та-а-а-к, что это я хотел сказать? Ай, ла-а-а-дно…» Между прочим, это про пилотов, которые должны были виртуозно управляться с летающими громадинами. Кстати, о нас со временем много разного насочиняли. Моя «любимая» сплетня — дескать, все мы там полупьяными летали: спирт в целях профилактики рекой лился. Да, лился! Ведрами и канистрами! Правда, на технику. Мы же не только приборы, но и колеса обливали, думали, что главную заразу с земли цепляем. Это чуть позже сообразили что к чему. Когда для нас полевые бани организовали, а вертолеты наши мыть начали.
К слову, красное вино тоже было, но чуть позже. Уже в Минске, в госпитале, куда нас после вахты всем составом отправили. Врачи не возражали против рюмки на завтрак. Чтобы запить обязательную дозу йодистого калия. Никто не знал, помогает ли спиртное. А вот йод точно «работал». Об этом я узнал через 4 года на очередной встрече с сослуживцем. Пройдя через операцию по удалению щитовидной железы, он признался мне: свою порцию лекарства в госпитале неизменно выбрасывал.
Я вижу, что сегодня стало модно рассуждать о катастрофе. Молодежь направо и налево ругает командование, которое в свое время что-то умолчало, что-то не так организовало. Отправляло людей в прямом и переносном смысле слова в топку. Справедлива ли эта критика? Я не берусь давать какие-то оценки. У военного такая доля — отдавать и выполнять приказы. И еще неизвестно, что сложнее. Но у нас всех за плечами были семьи, были родные, была вся огромная страна. И нам просто по-человечески хотелось как можно быстрее закидать эту дымящуюся дыру, заткнуть ее наглухо. Нам всем очень хотелось домой, и, глядя на пустую Припять, мы постоянно думали — каково тем, кто покинул свои дома? С высоты птичьего полета можно было рассмотреть брошенных на детских площадках кукол. А возле подъездов — скромные пожитки бежавших горожан. Многие ли знают, что средний возраст жителей Припяти был всего 26 лет? Это молодежь и много детей. Припять называли городом будущего, и мы, каждый день кружа над ним и невольно осматривая новостройки, магазины, парк аттракционов, верили, что беда временная. Пройдет несколько недель, может быть, месяцев, и люди вернутся. Я не мог себе вообразить, что это навсегда. А если бы и знал это доподлинно — помогла бы мне такая информация? Не уверен.
Существуют ли еще наши Ми-26? Не знаю. Меня больше интересует судьба людей. Каждый год мы — однополчане — встречаемся. То в парке, то в церкви. Нас становится все меньше. Иногда думаю: вернуться бы в апрель 1986 года с нынешними знаниями и опытом — что изменил бы? Да немногое. Слушался бы советов врачей, не так геройствовал. Чаще мылся. Требовал персональный накопительный дозиметр. Такие простые действия, но такие эффективные.
muravsky@sb.by
