Сегодня имя Зинаиды Броварской вспоминают с уже почти обязательными эпитетами: «стальная леди», «железная актриса» или «человек–воин». Говорят, будто бы за глаза ее называли именно так. Коллеги–купаловцы возражают: никаких прозвищ, даже заочных, у Броварской не было, не могло быть, с ее–то характером и той особенной смесью восхищения и уважения, которыми она была окружена от кулис до порога своей более чем аскетичной квартиры. Силой воли она и правда обладала незаурядной: чтобы в 70 лет делать на сцене стойку на голове, причем без опоры, сохраняя убедительность образа и выразительность речи, — одного профессионализма мало. Даже фанатичной преданности сцене для таких трюков недостаточно, а ведь эти истории отнюдь не из разряда легенд, окутывающих биографии знаменитых актеров. Очевидцев таланта Зинаиды Броварской и сейчас предостаточно, хотя совсем скоро Купаловский будет отмечать ее 100–летний юбилей.
Больше некому отмечать — родных у нее не осталось, и свой театр, где чувствовала себя комфортнее, чем где бы то ни было, Зинаида Ивановна навещала до последних дней. Приходила ежедневно, сколько могла, даже когда передвигалась уже практически на ощупь. В отличие от зрения память ее не подводила, а рассчитывать она привыкла только на себя и по–прежнему не ждала помощи ни от кого. Не ждала и не принимала...
— Она не любила говорить о своем возрасте, — вспоминает народная артистка Мария Захаревич. — Терпеть не могла, когда спрашивали, сколько ей лет, никогда не обсуждала эту тему вслух. Даже с врачами.
Казалось, запас силы в Броварской неиссякаем — много лет она была занята чуть ли не во всех спектаклях Национального академического театра имени Янки Купалы, куда пришла еще до войны. Знала все и обо всех: как парторг труппы бесконечно что–то выбивала и доставала, опекала, устраивала шефскую помощь. «Звучала» на радио, снималась в кино, была режиссером десятков постановок на сцене и в эфире, писала сценарии для театральных капустников, и уже в новом столетии публика все так же бурно рукоплескала ее перевоплощениям. В выходные, уверяют ее ученики, Броварская появлялась в учебной аудитории ровно в 10 часов и не покидала ее до 22, не отлучаясь ни на минуту, даже чтобы пообедать... А первое, о чем расскажут в театре, вспоминая актрису, будет непостижимый эпизод из ее жизни, когда она вышла на сцену и отыграла спектакль через какие–то часы после гибели 12–летнего сына, велосипед которого угодил под колеса грузовика в считанных метрах от дома. И, ужаснувшись, кто–то из театральной молодежи непременно пожмет плечами: не всем понятна такая преданность театру.
— Она действительно отдала театру всю свою жизнь, до конца, буквально, — говорит Мария Захаревич. — Но тогда... Я хорошо помню этот день 1959 года. Да, она вышла на сцену. Только не потому, что театр был для нее важнее. Понимаете... Это как жест отчаяния. Возможно, единственный способ себя защитить.
Была ли она такой уж сильной, какой ее сделали молва и журналисты? Девочка с крошечной железнодорожной станции под Одессой, отправившаяся на экзамен в ГИТИС с байковым одеялом на случай провала? Одеяло предполагалось продать, чтобы на вырученные деньги вернуться домой. Но домой она не вернулась. Новым домом стал театр. Ее «место силы».
Брызги
— Когда она уже почти не видела, сестра очень настойчиво звала ее в Одессу, родной город, где были счастливы о ней позаботиться, где было море, которое она всегда очень любила, — вспоминает народная артистка Зинаида Зубкова. — Не согласилась, предпочла остаться одна, только бы поближе к своему театру.
Слезы
— Слезы, заливавшие ее лицо на сцене, никогда не были искусственными, — продолжает Мария Захаревич. — Но и критик она была беспощадный. Хвалила редко, однако мало кому удавалось дать настолько точную оценку новой театральной работе... В последние годы мы жили буквально дверь в дверь, я приходила к ней после спектаклей, и если что–то впечатлило по–настоящему, обсуждение могло затянуться до утра. Ничего другого, кроме театра, для нее не существовало. Или, скорее, не осталось. Но личное было табу для обсуждений.
Жест
— Зимой 1966 года я попала в аварию, — вспоминает Мария Захаревич. — Случилось это на моей родине, недалеко от Нарочи. Гололед, автобус занесло... Почти на три месяца я оказалась изолированной от мира в больнице Мяделя. И все это время я получала письма от Зинаиды Ивановны, каждый день! Почти каждый вечер она выходила на сцену, но находила время вести для меня дневник театра. Писала, видимо, в любую удобную минуту — часть писем написаны простым карандашом, адрес на конвертах часто и вовсе цветным, но эти дорогие письма я храню до сих пор.
— Для меня это самый дорогой человек из всех, с кем сводила жизнь, и, уверен, не для меня одного, — говорит Андрей Ковальчук. — Зинаида Ивановна следила за судьбой всех своих учеников, сколько бы их ни было, даже годы и десятилетия спустя. Вела переписку, поддерживала морально, если могла, пыталась помочь. Причем на поддержку могли рассчитывать не только те, кто занимался у нее на курсе, но и те, кому она преподавала всего лишь сценическую речь.
Перейдя в Купаловский, первую роль я получил в последнем спектакле Зинаиды Ивановны. Но это была уже совсем другая ситуация. «Смех лангусты» давался ей нелегко, здоровье подводило все чаще, но о том, чтобы убрать постановку из репертуара, никто не заговаривал, для Броварской это был спасательный круг. К тому времени я уже давно не нуждался ни в чьей опеке, но для нее, мне кажется, был важен этот символический жест... Думаю, талант быть матерью был у нее не меньший, чем талант актрисы и педагога. Увы, но роль матери ей довелось играть в чужих жизнях.
cultura@sb.by
Советская Белоруссия № 43 (24925). Суббота, 5 марта 2016