Пианистка Ирина Цветаева в воспоминаниях своих учеников

Не один десяток лет питомцы Цветаевой возвращаются домой, чтобы напомнить о ней концертом. И до сих пор каждую весну отмечают ее день рождения. Следующей весной он будет сотым. Одним концертом дело, скорее всего, не ограничится. К юбилею Ирины Александровны благодарные ученики намерены вернуть в календарь Беларуси международный конкурс пианистов ее имени, единственный конкурс в мире, названный в честь всего лишь учительницы.

Впрочем, это «всего лишь» в ее случае неуместно. Конечно, были и другие имена. Михаил Бергер, Григорий Шершевский — в числе создателей белорусской фортепианной школы их назовут первыми. Их троих. «Миша, Гриша и Ириша», — между собой музыканты говорили о своих педагогах именно так. И продолжают говорить. Как о близких, родных людях, которых помнят всю жизнь. Но для Ириши в сердцах многих место отведено особое.

Пианисткой она была редкой и наверняка могла сделать незаурядную исполнительскую карьеру. Одна из лучших учениц профессора Московской консерватории Льва Оборина в юности давала блестящие концерты, вдобавок была дивно хороша собой. Но, видимо, охапки цветов и грохот аплодисментов для нее имели цену гораздо меньшую, чем то, что она видела в глазах своих учеников, овации которым с лихвой перекрывали ее личный триумф.

— Григорий Ильич представлял ленинградскую исполнительскую школу, Ирина Александровна — московскую, — вспоминает народный артист Игорь Оловников. — Обе школы, мягко говоря, недолюбливали друг друга. При большом взаимном уважении определенная конкуренция существовала и между нашими педагогами. А поскольку мы живем на пересечении всевозможных границ и путей (в том числе художественных), сформировалась совершенно особая белорусская школа исполнительства, которую кому–то, может, и хотелось бы считать неавторитетной, но с каждым годом она все больше заявляет о себе. Белорусские имена фигурируют на крупнейших фестивалях в Америке, Польше, Италии, Чили, на конкурсе Чайковского, наши лауреаты обходят москвичей и пианистов из многих других стран. Это есть, от этого никуда не денешься, это белорусская школа.

А начиналась она в классе Ирины Александровны. Будущие пианисты приходили сюда еще детьми, здесь Цветаева, дочь и внучка витебских художников, учила их чувствовать искусство сердцем и рукой. Впрочем, не всегда речь шла только об искусстве. В мире Цветаевой все было чище, честнее, даже вездесущая цензура не могла нарушить эту гармонию. Ирина Александровна дружила со многими композиторами, и ее ученики играли вне рамок советской идеологии (музгизовские ноты, например, Шостаковича, были у Цветаевой серьезно отредактированы рукой самого Шостаковича), исполняли музыку современных европейских и американских авторов и часто первыми видели новые ноты белорусских сочинителей.

— Ирина Александровна воспитывала из нас таких людей, которые не имели права искать конкретной практической или материальной выгоды от того, что делают, мы должны были играть только ради музыки, — уточняет профессор Оловников. — При этом она ни на кого не давила — такое решение мы принимали сами.

— Знаете, чего я больше всего боялся, когда меня отдали учиться музыке? — улыбается Игорь Владимирович. — Что со мной будут заниматься по два часа с криком. Поскольку уже имел несчастье наблюдать, как ведут себя другие педагоги. Но «кровавых» уроков не было, напротив, все 11 лет, что я учился у Ирины Александровны, прошли в разговорах по душам. Хотя склонностью к долгим беседам она не отличалась, была сдержанной, лаконичной, давала нам довольно много творческой свободы и стремилась к тому, чтобы мы выходили на сцену как можно чаще. С оркестром я играл уже в четвертом классе, сольный концерт с большой программой из двух отделений был у меня еще в школе — она же и организовывала эти концерты, причем часто на одной сцене выступали школяры и студенты консерватории. Помню как я играл перед Кабалевским, исполнял его сочинение из детских пьес — Кабалевский сидел в зале и слушал, а после я сидел уже возле него, такое остается в душе глубоко и надолго, знаете ли... По приглашению Ирины Александровны в Минск приезжало множество ярких музыкантов, ее связи с Москвой были обширны, и даже чиновников она могла убедить в необходимости действий, которые сегодня выглядят весьма нестандартно. Например, за месяц до международного конкурса в Чехословакии нас отправили в санаторий «Юность» на Минском море. Не ради отдыха, а чтобы изолировать от городской суеты. Привезли пианино... К слову, тогда я получил вторую премию.

Когда я приехал поступать в Московскую консерваторию, меня знали многие профессора. Но отнюдь не благодаря отцу. Конечно, я не скрывал, что ректор Белорусской консерватории композитор Оловников — мой отец, но сам он был чрезвычайно принципиальным человеком, блатмейстерство ненавидел и своими связями категорически не пользовался. Однако Ирина Александровна прекрасно знала, что такое Москва, и задолго до поступления сообщила обо мне немало лестного московским корифеям. А накануне решила, что лучшим педагогом для меня будет Яков Флиер. Стать учеником великого Флиера? Это было почти немыслимо. Его консерваторский класс был поистине звездным, сплошные лауреаты. К тому же в Минск Флиер не приезжал ни разу, меня не знал. Но Ирина Александровна обо всем позаботилась: договорилась о нескольких встречах с Яковом Владимировичем у него дома, он меня послушал и согласился взять к себе в класс. А когда на вступительных экзаменах мне влепили «тройку» (Флиер в приемной комиссии не сидел, и факт того, что за спинами коллег он берет себе еще одного ученика, вызвал немалое возмущение), Ирина Александровна дошла до ректора и добилась–таки справедливости.

Школьниками мы часто приходили к ней домой для дополнительных занятий — там был довольно приличный немецкий рояль «Рёниш», хотя жила Ирина Александровна очень скромно. Ее квартирку в доме в Броневом переулке, а после — хрущевку на первом этаже на улице Горького (нынешней Богдановича), уверен, помнят все. Как и ее маму, которая в последние годы тяжело болела, их общительную Кнопку — беспородную собачку... А на рояле всегда стояли фотографии ее учеников, множество фотографий.

— Ее дом был нашим общим домом, — рассказывает заслуженный артист Юрий Гильдюк. — Прийти туда можно было и без приглашения, хотя ее временем мы старались не злоупотреблять, знали, что у Цветаевой большой класс в консерватории. Но собирались у нее довольно часто — слушали пластинки, пели романсы, играли джаз, читали стихи, обсуждали театральные постановки. Это был очень теплый дом, там можно было говорить на любые темы, и там всегда вкусно угощали — Ириша умела все, у нее был хороший вкус не только к музыке, но и вообще к жизни.

— С детьми у нее получалось абсолютно все, и профессором консерватории она была исключительным, хотя официально этого звания так и не получила. Почему — сейчас можно только гадать, — продолжает Юрий Гильдюк. — Долгое время Ирина Александровна заведовала кафедрой фортепиано, устраивала яркие концерты своих учеников и студентов в Москве, Киеве, других городах. Но ее опека не была безграничной — спокойно доверяла нам заниматься со своими младшими учениками и очень тонко чувствовала момент, когда нас стоит отпустить.

Врачи не стали скрывать от нее ни ее смертельный диагноз, ни вероятную дату ухода. Свою последнюю сессию Ирина Александровна завершила досрочно, закончила все дела... Конечно, мы знали о болезни, но порой даже сейчас странно осознавать, что Ириши больше нет. Я всегда помню о ней, и не я один. Неблагодарных учеников Цветаевой нет. И я очень надеюсь, что, несмотря на все нынешние сложности, все же получится возродить ее конкурс. Чтобы имя Ирины Цветаевой осталось не только в памяти ее учеников.

cultura@sb.by

Советская Белоруссия № 51 (24933). Суббота, 19 марта 2016