«Балет — искусство мысли» — так я назвала посвященный Валентину Елизарьеву труд, недавно вышедший в Минске из печати (глава о балете «Страсти» написана С.Улановской) и в некотором роде подводящий итоги его более чем тридцатипятилетней деятельности на нашей сцене. Оговорка «в некотором роде» нужна, ибо итоги не окончательные, а лишь предварительные — сотворчество хореографа с национальной труппой, надеюсь, будет продолжаться. Собственно говоря, оно и продолжается: с успехом и аншлагами идут его спектакли, влияние их сказывается на всем театральном процессе, Елизарьев выступает и в качестве педагога, преподает студентам вуза, будущим сочинителям новых балетных произведений.
В качестве главного балетмейстера Национального академического Большого театра оперы и балета Валентин Елизарьев поставил целый ряд оригинальных спектаклей. Их ценность еще увеличивается по сравнению с прошлым. Ранее считалось, что, идя на балет, надо мозги оставлять дома. Памятны иронические высказывания М.Е.Салтыкова–Щедрина о «веселых живчиках на веселых ландшафтиках». Правда, балет никогда и не считался особым средоточием ума. Ныне же, у Елизарьева, он выглядит чуть ли не интеллектуалом. Спектакли, созданные хореографом, на редкость глубоки и содержательны.
И в этом своем утверждении я отнюдь не одинока. Эти их качества называются в десятках, если не сотнях статей. А благодаря многочисленным гастролям труппы мир все больше узнает о Беларуси и ее хореографии.
Особенно отмечалась зарубежными критиками самостоятельность мышления Елизарьева.
«Кармен-сюита».Елизарьев в этом плане иной. Он предпочитает собственные идеи, лексику, формы, работает над ними вдумчиво, тщательно и — плодотворно.
Мне пришлось быть свидетелем, как решалась им, например, последняя сцена в «Тиле Уленшпигеле» на музыку Е.Глебова. Хореограф бился над ней долго, и мысль окончательно выкристаллизовалась, лишь когда постановка приблизилась к генеральной репетиции. Композитор уже не успевал написать специальную музыку, и хореографу было необходимо довольствоваться тем, что было: лишенным всякой героики (хотя балет по своей сути был героическим), плывущим тающим аккордом и короткой, словно улетающей вдаль мелодией. И Елизарьев нашел выразительнейшее решение: из недр толпы, из людского единения вновь, как и в начале балета, рождается Тиль. Озорник и шутник, он появляется вверх ногами и, смеясь, озаряет мир солнечной улыбкой. И хотя путь героя трагичен, спектакль заканчивается светло и торжественно, оставляя в сознании зрителей надолго запоминающуюся мысль: народ и его герои бессмертны.
Если увидите — запомните их и вы. Его спектакли впечатляют и сегодня и, бесспорно, принадлежат нашему времени. Хотя они не рассказывают о нем впрямую, их автор — наш современник. Ибо так думает и чувствует он сам, так думают, чувствуют и двигаются его герои.
И всем им в той или иной мере свойственна некая краткая ясность, даже афористичность мысли, подобная описанной в финале «Тиля».
Елизарьев осуществляет постановки и классических балетов. На сцене шли все три балета Чайковского — «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик», основанные на легендах, сказках, с которых хореограф бережно и тактично сдувает пыль лет, дает свою интересную интерпретацию. Балеты эти представляют вторую, и необходимую, сторону репертуарной политики хореографа.
И еще в одном качестве предстает Елизарьев — педагога. Вот уже несколько лет он ведет курс «Искусство балетмейстера» в Белорусской академии музыки. Двое из его прежних выпусков — Раду Поклитару и Сергей Микель — уже завоевали в мире хореографии свои имена, стали победителями международных и российских конкурсов. Некоторые из их постановок впечатлили меня и сподвигли на статьи, не худшие из написанных. Не случайно одна из рецензий на балеты называлась «Трагедии и сказки Валентина Елизарьева».
«Спящая красавица».
Однако при всей неоспоримой художественной ценности созданного жизнь балетмейстера непохожа на безмятежное шествие по красной ковровой дорожке. С начала пути, с, казалось бы, родного Ленинграда, где он учился, Елизарьева неустанно критиковали (как мне кажется, часто несправедливо) за все подряд: следование чуждым западным вкусам, усложненность выразительных средств, за излишнюю эротичность и даже — (!) — близость к русской культуре (так было в случае с постановкой сказки о Жар–птице, изумительно красивого и яркого спектакля). Начальство понимало и любило Елизарьева всегда меньше, чем зрители.
Правда, и он не был для всех мил и удобен. Во время работы над книгой я опросила многих из его окружения. Палитра мнений была широкой: авторитарен и несговорчив; не интриган, но ершист; гордый и самодостаточный; суровый и жесткий, но справедлив и искренен. Все сходились лишь в том, что он талантлив и трудолюбив. И мне показалось это знаком хорошим и достаточным. Ибо многое из негатива было обусловлено его положением руководителя, вынужденного делать малоприятный выбор. Кто–то верно заметил: гибким шеям тяжела шапка Мономаха.
Позиция Елизарьева обеспечивает, как ни странно, минимум интриг, дисциплину и самоотдачу артистов. Он умеет заражать их любовью к творчеству. «Я иду не на работу, а в театр», — с некоторой обидой сказала в его время одна из балерин. Это напомнило мне сентенцию Мариса Лиепы, оскорбленного тем, что не так назвали профессиональную обувь мужчин–танцоров. «Это не тапки, а балетные туфли», — с апломбом заявил он.
А еще Елизарьев обладает чувством юмора.
— Чтобы стать классиком, вам не хватает одного, — как–то заметила я в разговоре с ним.
— Чего? — с любопытством спросил он.
— Вы — живой.
— И очень рад этому, — среагировал балетмейстер.
«Я тоже», — подумала я. Надеюсь, читатели со мной согласятся.
Юлия ЧУРКО, профессор, доктор искусствоведения.
