— Александр Евгеньевич, за работу над постановкой «Песни про долю» вас выдвигали на Государственную премию. Как вам пришла идея восстановить эту рок–оперу?
— Да, «Песня про долю», «Гусляр», мюзикл «Апокриф»... Наследием Мулявина мы с Михаилом Козинцом и Национальным академическим народным оркестром им. И.Жиновича вплотную начали заниматься с 2008 года: несколько концертов, посвященных творчеству «Песняров», прошли с большим успехом, это было всем интересно. Я делал все аранжировки, причем их приходилось снимать на слух, нот–то не было. А слушатели хотели именно «песняровский» вариант. «Косил Ясь конюшину» я могу и свою обработку сделать, но для народа она не будет узнаваемой, люди привыкли слышать белорусские песни именно в версии Мулявина. И вот подошел момент, когда захотелось вернуть слушателям две работы «Песняров» — появившуюся в 1975 году «Песню про долю» и «Гусляра» 1978 года. Тем более это масштабные полотна для вокально–инструментального ансамбля, и нашему оркестру сам бог велел ими заняться.
— Но ведь ноты Мулявина достаточно схематичны, они не предназначены для оркестра.
— Действительно, нотного материала не было. Мулявин делал наброски, потом приходил на репетицию, напевал мелодию, музыканты запоминали партии — на всю жизнь. В «Песнярах» были крутые, талантливые ребята, им этого хватало. А мне опять–таки пришлось все делать на слух. И если «Гусляра» хотя бы студийная запись существовала, то «Песни про долю»... Я с ужасом думаю, что это произведение могло просто погибнуть! Потому что нигде ни съемок, ни записей, ничего не осталось. Чудом нашли: кто–то в России из зала записал выступление на бобинный магнитофон. Студийную–то запись тяжело расшифровывать — это же не песенка, а целое полотно, созвучие голосов, и надо вычленить каждую партию. А «Песню про долю» я, как археолог на раскопках, по частицам восстанавливал и собирал воедино. И потом уже делал партитуры для оркестра.
— Оркестровое звучание в данном случае лучше или хуже, как вы считаете?
— ВИА — это пять, максимум восемь инструментов. А у нас же целый оркестр... Сложность была в том, чтобы сохранить всю мелодическую линию, все задумки Мулявина, не нарушить их, а обогатить звучание. И для меня была наиболее важна оценка самого первого участника коллектива Владислава Мисевича, который был на премьере и «Гусляра», и «Песни про долю». Мы добавили деревянные духовые, синтезатор и рояль, скрипки и альт. Да мы могли и на цимбалах это сыграть.
— Ну, на цимбалах и джаз можно выдать, почему нет?
— Не джаз, а джазовые темы — мы их играем, кстати. Джаз — это громко сказано, с чувством свинга нужно родиться. У нас в оркестре неблагодарное дело — симфоническую музыку исполнять. Почему? Потому что композитор, скажем, Чайковский или Бетховен, сразу же задумывал, какой тембр и где должен звучать. А вот популярная музыка, достойная, мировая — и оркестры Карела Влаха, и Поля Мориа, и Джеймса Ласта — писалась мелодией, которую аранжировали для конкретного состава. У Поля Мориа очень много вещей, где клавесин играет, а у нас — палочки перевернул на цимбалах, и вперед. Как я говорю о нашем коллективе: это оркестр не народных инструментов, а для народа. В последнее время мы расширили репертуарное звучание: нужен белорусский фольклор — мы будем его играть, нужны современные композиторы — и их исполним. И рок, и поп, и джаз. Но не нужно задирать нос и говорить о популярной или народной музыке, что она плоха или недостойна: всякая музыка хороша. Почему именно симфоническая считается определяющей? Поди докажи это народу! Кто не слушает ее, тот и не будет. Или еще говорят: классика. Классика чего? Кантри, джаза, белорусской польки?
В оркестре им. Жиновича на народных инструментах могут сыграть и рок, и джаз
Фото Юрия МОЗОЛЕВСКОГО.
— Да и на эстраде у нас есть советская песенная классика, в которую входит и наследие Мулявина.
— В советских песнях мелодизм был не меньше, чем в иных оперных ариях, которыми все восхищаются.
— Вы в университете культуры обучаете молодежь игре на народных духовых инструментах, и, насколько я знаю, учиться этому приходится с нуля, потому что в музыкальных школах классов, к примеру, дуды просто нет.
— К нам на кафедру приходят после музучилища флейтисты, трубачи, которые захотели играть на белорусских инструментах. Как я говорю: за первые полгода мы должны пройти музыкальную школу, за вторые полгода — училище, а потом уже курс обучения вуза.
— А как вы сами заинтересовались народными духовыми? Это сейчас всплеск любви к этнографии, а раньше про белорусские инструменты годами никто не вспоминал.
— Я в юности играл на танцах, на свадьбах в своих родных Столбцах. Играл на аккордеоне, на клавишах, но брал с собой и скрипку, и кларнет, и саксофон, и балалайку: нашу группу всегда любили, потому что у нас было много тембров. А за струнами, за барабанными палочками мы по очереди ездили в Минск, в магазин «Музыка». И однажды вижу — лежит дудка, восемь пятьдесят она стоила. Попробовал — почти три октавы диапазон! Пока ехал домой в электричке, успел освоить аппликатуру — и вечером уже играл на танцах. Это была просто бомба. Когда поступил в институт культуры, то на этой дудке играл в ансамбле «Валачобнiкi», который организовал Станислав Дробыш. После учебы ушел в армию, а вернулся в 1986 году уже в оркестр Жиновича: Михаилу Козинцу был нужен в коллективе именно этот инструмент, и он через знакомых меня вычислил и разыскал. А в том, что, кроме дудки и жалейки, у нас в оркестре появились и другие белорусские инструменты, уже моя заслуга.
— Откуда они берутся? В магазине ведь не найдешь.
— Первые жалейки и первую дуду я в Москве приобрел. А потом у нас появились мастера: и Виктор Кульпин, делающий дуды, и покойный Владимир Гром, из чьих рук выходили пастушьи трубы, и сын его, который начал изготавливать окарины. Был знаменитый мастер Жуковский в Колодищах: он и скрипки, и лиры делал, а его сын изготовил мне парные дудки, поршневую дудочку. Гром сделал соломку, которая с 1988 года у меня — она весь земной шар уже объездила и везде вызывает интерес. Достаю ее только на сцене, не репетирую — ей уже столько лет, а это ведь даже не дерево... К сожалению, нет в стране фабрик, где изготавливали бы инструменты. Раньше была фабрика, на которой делали цимбалы — так и ее уже нет.
— То есть все делается, по сути, кустарно, в индивидуальном порядке?
— Вот взять Кульпина — он дома работает. У него ни помещения, ничего, а ведь мастеру нужно экспериментировать! У нас нет фирменных инструментов — той же дуды или жалейки, которые делались бы по стандарту. Если играть соло, то это еще ничего, но я организовал несколько ансамблей, и неимоверных усилий стоит выстроить инструменты, чтобы они гармонично звучали вместе. Это же не фирменные кларнеты или гобои, которые делают столетиями. Хотя наши мастера и совершенствуют постоянно свои изделия. Но нужны поток, линия.
На дуде учатся играть уже во взрослом возрасте — в музыкальных школах классов нет
Фото vk.com/duda_fest2017
— На «Дударском фесте» научную конференцию проводят по дуде, привозят инструменты, изучают историю...
— Дальше обсуждений дело не пойдет, пока на государственном уровне не поддерживается интерес к нашим народным инструментам. Люди не знают их, да им и неоткуда знать. Я считаю, с первого класса школы нужно ввести предмет, посвященный белорусским праздникам, обрядам, костюмам. Давать послушать инструменты: как звучат жалейка, дудка, народные песни включать. Одним будет интересно, другим нет, но что–то в голове да останется. Оркестр готов помочь в создании такого предмета, можем и наиграть, и видеоматериалы предоставить.
ovsepyan@sb.by