5 сентября Лидия Николаевна Алантьева из Миор отметит 100-летний юбилей. Возраст на самочувствии, конечно, сказывается: почти не выходит из дома, глаза уже не так видят, но память осталась ясной. Особенно отчетливо — в мельчайших деталях — наша собеседница вспоминает военные и послевоенные годы. Непридуманные эпизоды, из которых сплелась жизнь Лидии Николаевны, записали корреспонденты «СГ».
* * *
— Родилась я в Орше Витебской области. Там же и встретила начало войны. Немецкие налеты на город были страшными, прятался кто где мог. Кто-то даже за Днепр бежал. Мои родственники — мама и знакомые — детей собрали и в деревню пошли за десять километров от Орши. Идем, помню, тут Днепр течет, а там узкий проход. Стежка была, которая шла мимо высокой-превысокой горы. Гора называлась Кобыляцкая, на ней деревья росли. Еще до войны туда на черной машине привозили расстреливать людей. В деревне и отсиделись…
* * *
— Наши войска уже отступали. Пришли советские солдаты и попросили постирать белье. Они как раз по ту сторону Днепра были и где-то лодку взяли. Мы постирали в реке, развесили на пустыре. А через полчаса они его уже забрали. Хотя оно и не высохло еще. Оказывается, немец подошел слишком близко…
* * *
— Когда вернулись в Оршу, в городе остались только одни русские печи. Представляете, насколько крепким был красный кирпич! Вот и мы этому удивлялись… Остальное разбомбили. А в нашей печи нашли оставленную еще моей мамой красную кастрюльку с сахарным песком. Наш дом сгорел, вся Орша сгорела, а кастрюлька сохранилась…
* * *
— Мы вернулись, мать заболела тифом. Многие в городе в войну болели тифом и от этого умирали. Трупы топили, бросали с моста в Оршицу. Умерла и мама. Мы даже не знали, как перенести гроб на оршанское кладбище, и нам не дали с ней попрощаться… Стояли на большом расстоянии.
* * *
— Жила у родственников. Оршу уже заняли немцы. Молодежи был отдан приказ: каждое утро к восьми часам приходить в рабочее бюро. И мы приходили, расписывались — и парни, и девушки. Посмотрите на мои довоенные фотографии: часы, маникюр… Красивой была, правда? Так вот, чтобы меня не угнали на работу в Германию, я каждое утро вымазывалась, чтобы грязной быть, платок себе повязывала… А меня все равно забрали. Сразу построили: девочек вперед, мальчиков по двое. И погнали нас на вокзал. Там в товарные вагоны погрузили. Один для женщин, второй для мужчин. Только мы потом ни одного мужчины не видели… Куда они делись? Не знаю… Было это летом. Везли нас, наверное, трое суток. Вагон битком набитый. Все на полу. Ни есть, ни пить — ничего не давали. Стоял только бак с водой…
* * *
— В Германии попала служанкой к фрау. Двое нас было — Марийка из Польши и я. Делали всю черную работу. Чистили сараи. Ходили доить коров, их было пять (еще две лошади, много гусей и уток). Я две выдою, а Марийка три. Я ведь городская была, а Марийка деревенская. Молоко на тележку — и возили по деревне. Няньками были. Для двух детей фрау — Вернера и Ренаты… Кормили нас только два раза в день. А выжили мы за счет картошки, которую варили свиньям и гусям.
* * *
* * *
— В 1946-м в детский дом привезли эшелон детей. Тяжелый был год… На выживание… Есть нечего, пить нечего — собирали ягоды, грибы, щавель варили. В Повятье открыли школу. А надеть детям тоже нечего. Делали так: сходят одни в школу, вернутся, разденутся — и другие в этой одежде идут. Продукты потихоньку стали давать только в 1947-м.
* * *
— Дочка моя Регина воспитывалась здесь же. Разрешили. Даже за стол ее сажали вместе со всеми. Всем хлеба давали по сто граммов, ей — только пятьдесят. В детдоме был мальчик Юра. Ему было 12, и он, пока все ходили в лес за щепками, ягодами, щавелем, любил с ней, годовалой, оставаться. Нянчился. Значился он как Юра Бесфамильный. Когда его привезли: ни имени не знали, ничего. Он окончил семь классов, и тогда я, директор и завуч пригласили его к себе и спросили, чью фамилию он выберет. «Я возьму фамилию своей любимой воспитательницы, — ответил он. — Буду Юрием Васильевичем Алантьевым».
* * *
— Детдомовцы дорогу себе пробивали сами — почти у всех высшее образование, никто не помогал. Юра, например, потом окончил школу фабрично-заводского обучения, его забрали в армию. Возвратился сначала в Ленинград, потом приехал ко мне и сказал, что будет поступать в лесотехническую академию. Готовился здесь, поехал учиться, возвращался на каникулах, получил распределение в Якутию. Влюбился в Регину, хотел забрать ее с собой. Отказала. Обиделся, долго не общался. А теперь ему уже самому 82 года, и мы снова нашлись. Он — в Новосибирске. Хочет приехать, но у него уже отнимаются ноги…
* * *
— Детдомовцы, кстати, встречались постоянно. Последнюю встречу пережить было невозможно. Приехали отовсюду: из Ленинграда, Москвы, уже старенькие, больные. У школы выстроились дети с цветочками. А один ленинградец, когда шел по аллее, увидел посаженный им более 70 лет назад дуб. Насыпал из-под него в платочек земли, лег под дерево и заплакал. «Я чувствую, что скоро умру, и этой землицей могилку свою завещаю посыпать».
* * *
— Сто лет прожила. Память понемногу теряю, зрение, слух, нервы. Один глаз только видит — и то на 50 процентов. А что я буду делать, если ослепну? Внучка заставляет витамины кушать. Вчера мне ягод насыпали — черной смородины, малины. А я не хочу, они кислые! Но надо. Еще бы зубы были. До прошлого года зарядку делала: махала руками, ходила на улицу, а сейчас поднять себя не могу. Хотя и теперь двигаться понемногу стараюсь. Наверное, поэтому и живу. Внучка приказала топать ногами 3 раза в день по 30 раз и считать. Топаю и считаю. Десять раз приседаю — за двери держусь. Что делаю? Ничего. Телевизор смотрю — в курсе всех новостей. Письмо от Президента к 9 Мая прислали — прочтите его, пожалуйста, вслух. А хотите, я вам спою? «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела»…
По информации Министерства труда и социальной защиты населения, на 1 июля 2019 года в Витебской области проживали 60 человек старше 100 лет.
