70 лет назад Нина Млодзинская начала новую главу в истории белорусского балета

Сойдя на перрон минского вокзала осенью 1947 года, здание оперного театра Нина Млодзинская увидела почти сразу, уточнять дорогу не пришлось. Уцелевшая во время бомбежек сцена открывала уже четвертый сезон, Млодзинскую ждали на главные балетные партии. В Минск ее пригласил Константин Муллер, когда–то специально для нее, звезды свердловских подмостков, придумавший спектакль «Каменный цветок». В то время он был главным балетмейстером нашего театра, и если вернуть Нине город их юности было не в его силах, можно было попытаться его хотя бы приблизить. Впрочем, их Петербурга больше не существовало, а возвращаться в Ленинград Млодзинская сама не желала. Неспешно пройти знакомыми с детства маршрутами она смогла только в 1983 году, когда ее пригласили на 200–летний юбилей Мариинского театра. Никого из тех, кто пытался ее сломать, там уже не осталось, Нина Млодзинская пережила всех. И дождалась–таки того дня, когда ее родному городу вернули прежнее имя. Сколько лет она об этом мечтала...

Слабость

Нина Млодзинская была одной из них, самых первых выпускниц «иконы русского балета» Агриппины Вагановой, с которых началось возрождение искусства, на заре советской власти признанного аристократичным, чужеродным, отжившим. Не всем тогда хватило веры и сил, чтобы остаться на родине. Как и другие, будущий Джордж Баланчин, в ту пору еще Георгий Баланчивадзе считал, что талант и редкая красота Млодзинской достойны лучших мировых сцен, труппы Сергея Дягилева, в конце концов. Но, уговаривая ее на зарубежные гастроли, признался во всем далеко не сразу. Только после того, как на одной из репетиций она задала ему прямой вопрос: «Когда мы вернемся?» «Мы не вернемся», — ответил он. «Тогда я не еду, — сказала я. — У меня остается одна мама, я для нее все на свете».

Евгений Комарович бережно хранит кассету с поразительно молодым голосом своей матери, неожиданно согласившейся на интервью для телепередачи Владимира Шелихина. Нина Федоровна не была склонна предаваться воспоминаниям даже в тесном семейном кругу (действительно тесном в пространстве однокомнатной квартиры). Предпочитала жить сегодняшним днем, действовать, а не мечтать. Возможно, именно это ее и спасало всю жизнь, хотя не так ли проявляется истинная сила? Владимир Шелихин часто навещал Нину Федоровну в те годы, когда собаки в значительной степени заменили ей общество людей. Сумасшедшей собачницей Млодзинская не была ни разу, но, когда к ней приводили очередного бездомного пса (в годы перестройки их стало особенно много), оставить его за дверью не могла.

— У нас всегда были собаки, — возражает Евгений Григорьевич, поглаживая блестящую шерсть овчарки, которая живет с ним сейчас. — Даже в Минск мы привезли с собой двух эрделей. Без собак своей жизни мама не мыслила. Рассказывала, что даже свою первую зарплату в Мариинском театре потратила на пса — купила овчарку.

Все, кто знал о ее единственной слабости, сердобольно несли–тащили к порогу заслуженной артистки все новых собак, не задаваясь вопросом, чем она будет кормить эту свору в голодные 1990–е. Но и тогда она умудрялась сохранять неизменно гордую осанку. И свой чистый, полный достоинства голос... Интервью записывалось для передачи к 90–летию Нины Млодзинской. Однако в день юбилея о ней говорили уже в прошедшем времени — до круглой даты она не дожила всего два месяца.

Театр провожал ее под прекрасные мелодии из балетов, в которых она 10 лет плела кружева танца на нашей сцене. При том, что впервые к белорусской публике вышла в том возрасте, когда балерины обычно прощаются со своими зрителями. Даже Уланова, с которой Млодзинская «в очередь» исполняла общие партии в спектаклях Мариинского театра, танцевала не так долго. Но в историю белорусского балета Нина Млодзинская вошла не только своим танцем. Далеко не в последнюю очередь эту историю она и создавала. Самые яркие звезды нашей балетной сцены были ее воспитанницами. Одно время даже шутили, что ученицами Млодзинской укомплектована вся труппа белорусского театра оперы и балета. Теперь они сами стали педагогами. И могут объективно доказать, что наследство Нины Млодзинской — это не только запись единственного интервью и несколько фотографий необыкновенно красивой женщины с темными глазами.

Тайна

— В Минск мы приехали втроем: мама, я и бабушка, — после этих слов Евгений Комарович нажимает кнопку на старом магнитофоне с кассетой, которая многое объясняет:

— Была у нас одна солистка — уж нет ее на свете давно. Она на меня донесла, наклеветала... Я помню только его имя — Рудольф, граф Зорма. До того надоел своими подношениями, что в конце концов я стала выходить с черного входа в Мариинском театре. Кончился сезон 1938–го, я возвратилась с концерта, поставила себе чай — и тут стук в дверь: обыск. И все, и забрали меня. Шпион же... Осуждена я была «чрезвычайной тройкой» на 5 лет.

Надоедливый поклонник был немецким дипломатом, а по сути — одним из многих, осыпавших Млодзинскую цветами после спектаклей. Вряд ли она запомнила бы его имя, если бы ее обвинители не повторяли его так настойчиво, требуя сознаться в том, чего не было. Но тогда многое складывалось не в ее пользу — и дворянское происхождение, и отец, погибший в 1915–м, известный до революции журналист, примкнувший к царской армии с началом Первой мировой войны... Ее сын появился на свет уже в Свердловске, где Нина Млодзинская оказалась после освобождения. «Ниночка, как я рад, что мы еще можем знать друг о друге, что мы живы», — писал ей туда еще один друг юности, прославленный дирижер Евгений Мравинский. Но создать семью с тем, кого полюбила не как друга, у нее не получилось. В Минске можно было попытаться начать жизнь с чистого листа — ведь ничто и никто не напоминал ей здесь о прошлом.

Уроки

Годы спустя Млодзинская стала называть Минск своей второй родиной. «Можно с уверенностью сказать: нам повезло, что такая балерина работала на нашей сцене, готовила наших звезд» — отозвались газеты на новость о ее смерти в 1995 году. Однако до самых последних дней быт ее оставался более чем скромным. «Я живу в нищете, потому что никогда не могла отказать себе в удовольствии укусить там, где другие лизали», — комментировала Нина Федоровна несоответствие своих заслуг той стороне жизни, о которой были осведомлены только близкие. Остроумие Млодзинской ученицы сравнивали с репликами Раневской, не отметить этого в своей книге не смогла даже искусствовед Вера Красовская, один из главных критиков в годы расцвета советского балета:

«Балерина Нина Млодзинская была ослепительно красива, а ее холодного ума побаивались сослуживцы. На одном из «балеринских уроков» Агриппина Яковлевна (Ваганова) спросила Млодзинскую:

— Нина, вас лепят?

— Да, Агриппина Яковлевна. Вас тоже?

— Тоже. Но вас, говорят, голой?

— Да, голой. А вас — в шубе?»

Наталья Филиппова, преподаватель Белорусской хореографической гимназии–колледжа, вспоминает, что в некоторые моменты ученицы «боялись ее как огня». И тут же уточняет:

— Не ее убийственных комментариев — боялись, когда она переставала обращать на кого–либо из нас внимание. Нина Федоровна никогда не повышала голоса, вообще, у нее был такой сердобольный, неспортивный прием (если так можно сказать о хореографии): предложить передохнуть, посидеть, подождать, когда заживет. Но если она замечала, что ученица теряет интерес, тут же «выключалась» — этого мы и боялись больше всего. Ей не нужно было проявлять насилия, мы готовы были отдавать ей себя целиком, и она отвечала нам тем же.

Ни один человек из ближнего круга Нины Млодзинской (а в число этих людей входили и ученицы) не слышал от нее в свой адрес ничего, что могло бы ранить даже нечаянно. Она старалась беречь тех, кого любила, — хотя бы словом, если не могла иначе. Беречь, исподволь делясь своей силой и независимостью. И сцена проявляла это в танце Людмилы Бржозовской, Инессы Душкевич, Натальи Филипповой, Ольги Лаппо и других звезд нашего балета. Учениц Нины Млодзинской.

cultura@sb.by