Кто обедняет наш словарный запас?

Что плохого в глаголе «заявлять»? Да ничего, скажете вы. Но именно так переводится латинское слово protestari, от которого появился, не к ночи будь помянут, пресловутый «протест». То есть в самом протесте как таковом нет ничего демонического. Мы привыкли, что послу могут вручить ноту протеста, и не считаем это страшным проступком. Лично я протестовал еще в нежном возрасте, когда родители оставляли меня дома одного на весь их рабочий день. В школе бурно протестовал, когда вместо любимой литературы вдруг объявляли контрольную по математике, а я не был к ней готов. То есть заявлять о своем недовольстве можно, вопрос только в том, как это делать. В какой форме. Если вышеупомянутому дипломату при вручении той самой ноты вдруг саданут по лицу, то обидчика будут судить — но отнюдь не за ноту протеста, а за форму ее подачи. Точнее, за банальную уголовщину при отправлении дипломатических процедур.

Так что же такое произошло в нашем обществе, что нормальное по большому счету слово «протест» вдруг стало пугающим и чуть ли не запретным?

А его у нас украли. Нагло сперли и присвоили себе манипуляторы, сидящие в основном за бугром. Это они как на конвейере штампуют бесконечные заметки, что будто бы то одного, то другого негодяйчика у нас «осудили за протест». При этом прекрасно осознают, что нахально врут: ни один человек в Беларуси не был осужден именно за протест.

Вот за преступные способы его выражения — сколько угодно. За массовые беспорядки, перекрытие дорог, нападения на сотрудников милиции, бросание камней и бутылок… То есть за обычные уголовные преступления, совершенные (видимо, так случайно совпало) во время попыток «заявлять» о своем недовольстве. Но они, украв у нас слово, теперь превратили его в жупел, которым пугают мирных людей и под который (это опять совпадение) выпрашивают деньги у своих хозяев.

А ведь когда‑то слово «протестующие» носило у нас позитивный характер. Мы издавна, еще с советских времен, называли им западных демонстрантов, возражающих против оголтелого капитализма или гонки вооружений. В то же время политическое хулиганье называли так, как оно того заслуживало, — мятежниками и бунтовщиками. Это было время ясных понятий и четких определений… Теперь их начали воровать.

Точно так же похитили хорошее слово «борец», белорусский перевод которого теперь стыдно употреб­лять в приличной беседе. Назвав себя «змагарамi», они окончательно вывели это слово из общественного оборота, навсегда сделав его синонимом опасных безумцев, мечтающих разрушить собственный дом.

А еще раньше их предки украли у нас другое слово, общеупотребимое во всем мире. Везде преспокойно существует «полиция», а у нас «полицай» — это страшное ругательство, ставшее таковым в годы войны усилиями коллаборантов. Даже в соседней России появились свои полицейские, а у нас они вряд ли возникнут — слишком уж глубока народная рана, нанесенная этими нацистскими прислужниками. Они украли слово, присвоили его себе и стойко ассоциировали полицейских с палачами.

И вот так у них во всем: очень многое попадающее в их обиход становится негодным к употреблению нормальными людьми. От отдельных слов до целых стихов, от коротких мелодий до песен, которые вдруг начинают резать слух…

Одно время они даже пытались присвоить себе интернет, мечтая сделать его территорией только собственных мнений. И на некоторых площадках, надо признать, у них получилось: через систему тотального доносительства и автоматической модерации зачистили большие пространства социальных сетей, оккупировали их и сидят там, отмечают свою победку.

Но у этого печального процесса есть и обратная сторона. Бывает так, что слова с ярким негативным оттенком внезапно приобретают другое, положительное звучание. Например, «диктатура». Сразу по старой памяти представляются Пиночет, Пол Пот и прочие ястребы. Но если речь идет о «диктатуре справедливости и добра», то тут уже возникают другие образы — порядка, мира и процветания.

Слова, как видим, не только крадут. Они еще трансформируются и получают новый смысл. Язык живет. А значит, продолжение следует.