Встречались мы не раз и не два – столько нами уже переговорено, что я теперь, кажется, знаю всю его партизанскую жизнь наизусть. Звоню однажды летом Котченко – как он там, жив-здоров? А он как бы в ответ: «Приезжай-ка ты ко мне в Гомель. Сходим вместе в лес, к Партизанской криничке, водицы напьемся. Какая, скажу я, там вода!» «Вода из Партизанской кринички? – подумал я. – Такой мне еще не доводилось пить».
Легенду о роднике, что бьет в Щекотовском лесу под Гомелем, Федор Котченко впервые услышал уже после войны. Кто однажды напьется из него воды, гласит легенда, тот будет жить столько, сколько будет бить сам родник. Котченко вдруг вспомнил, что пил эту воду в августе 1941-го, в свой первый партизанский день, и невольно улыбнулся: похоже, она и в самом деле волшебная, раз он живой. И тут же стал лихорадочно припоминать, кто еще тогда вместе с ним пил из этой самой кринички.
Как же тяжело пришлось в чечерских лесах маленькому, человек тридцать, отряду «Большевик» в первую военную зиму! В холода – этого Котченко не может забыть – вступили почти раздетые: запасы теплой одежды, припрятанные с лета в лесах под Гомелем, оказались разграбленными. Как раз той зимой отряд чуть было не погиб весь. В самую последнюю минуту беду отвел партизанский связной – староста из деревни Полесье. Вьюжной ночью он отыскал в лесах занесенную снегом землянку и сообщил о назначенной немцами на утро операции по уничтожению партизан. Перед рассветом партизаны развели следы в разные стороны, испещрили лес свежими тропами, запутали все ходы-выходы и ушли на новое место в пяти километрах от прежнего. О том, что стало с их укрытием, они узнали спустя несколько дней, когда командир под всеобщий хохот читал вслух раздобытую разведкой немецкую газетенку с большим, на всю первую страницу фоторепортажем «о разгроме» партизан. Когда же эта газетенка пошла по рукам и ребята увидели снимок развороченной взрывами своей землянки под Полесьем, смех сразу стих и воцарилась тягостная тишина. «Что сталось бы с нами, – так, наверное, подумал каждый, – не уйди мы в последний момент с места стоянки?»
Как он выжил, мало того что до сих пор не может себе этого объяснить, но даже после войны долго еще не мог в это поверить. Котченко был твердо уверен, что будет убит. Не потому, что какое-то там предчувствие не покидало его, – нет, а потому, что лучших шансов для себя на войне он просто придумать не мог: все время находился на партизанской передовой и каждый день смотрел смерти в глаза.
Был Федор Котченко командиром диверсионной группы и воевал в основном на железной дороге. Сколько лет минуло с той поры, но всякий раз, когда доводилось ехать поездом из Гомеля в Жлобин или Речицу, так ему становилось не по себе. Стоило только засмотреться в окно, как тут же срабатывала зрительная память, оживали старые приметы, и прошлое то со стороны леса, то со стороны поля начинало подступать к самой кромке железнодорожного полотна.
Сколько раз вот здесь, под Буда-Кошелевом, выводил он группу на «железку», чтобы свести счеты с немецким бронепоездом, державшим под контролем лесной участок дороги, но возвращался ни с чем. Подступы к дороге со стороны леса сильно охранялись, постоянно находились под прицелом пулеметов. Решили тогда «взять» бронепоезд прямо с поля, где немцы меньше всего ждали партизан и где партизаны рисковали куда в большей, чем в лесу, мере. Там, в лесу, хоть можно было укрыться от пуль за деревьями – здесь же, в поле, ты весь на виду, живая цель, открытая всем пулям.
Вражеские эшелоны Котченко наловчился брать с ходу – выползал с зарядом к полотну буквально перед паровозом, не оставляя машинисту возможности успеть затормозить. Себе же шанс уцелеть, если это вообще можно было считать шансом, он оставлял самый минимальный: как далеко смогут его унести ноги от места взрыва.
Метнулся стрелой к рельсам, приладил заряд, скатился кубарем под откос, подхватился – и через поле бросился к спасительному дубнячку, где затаилась группа. Похоже, отбежал Федор не так уж и далеко – взрывной волной его сильно шибануло в спину, и он, обессиленный бегом и придавленный грохотом, растянулся на снегу. Глухой, но живой.
Взрыв получился что надо: бронепоезд всей своей бронированной мощью распластался на путях и на целый день закрыл собой движение на участке. Только к полуночи немцам кое-как удалось поставить его на рельсы и отбуксировать в Жлобин. Больше тот бронепоезд на этом участке не появлялся.
Всю войну Котченко провел в «командировках» – так назывались рейды партизанских диверсионных групп по тылам врага. Группы уходили на месяц, а то и на полтора. Назначали для себя «почтовые ящики»: дуб, дупло, пень, где можно было найти бутылку с запиской – на случай, если партизанская бригада вынуждена будет сменить место стоянки, и выходили каждая на свой маршрут. Мины группам выдавались в обрез – две, от силы три. Когда на жлобинское направление в октябре сорок второго выходили группы Котченко и Исаченко, командование выделило на всех только три мины – все, что имелось на тот момент в бригаде.
Среди ночи группы подошли к деревне Ховхло, где родился Исаченко, но зайти в селение не решились. Нетрудно было представить, как Саше хотелось заскочить на минутку в родную Ховхло, повидаться с матерью, отцом и сестрой, но он понимал, что не имеет права рисковать жизнью ребят, ведь там вполне можно было нарваться и на засаду.
…Остановились среди болота у Березовой Гряды и стали делить мины. Бросили жребий: Котченко досталось две мины, Исаченко – одна.
– Как-нибудь обойдусь, – спокойно сказал Исаченко. – В лесу под Узой я в прошлый раз приметил много неразорвавшихся снарядов. Наплавим толу – будем с минами.
Попрощались, договорившись через три дня встретиться здесь же, на Березовой Гряде.
Никак не думал в тот миг Федор, что прощается с Сашей навсегда. Знакомые еще с довоенных лет, когда Исаченко работал секретарем Гомельского горкома комсомола, а он, Котченко, шофер-испытатель, возглавлял комсомольскую организацию на авторемонтном заводе, они подружились уже в партизанах. Вместе осваивали подрывное дело, поначалу вместе ходили на «железку», потом каждому из них дали по группе.
Через три дня, как и условились, Федор со своими ребятами прибыл на Березовую Гряду, но Исаченко в назначенном месте не нашел. Миновал и контрольный час, а Саши все нет. «Может, не рассчитал время хода? – подумал, пытаясь отделаться от подступившего чувства тревоги, Котченко. – Потому и задержался в пути». Федор на всякий случай отвел свою группу в сторону ближнего леса и установил наблюдение за условленным местом.
Под вечер к Березовой Гряде вышли только двое из группы Исаченко.
После успешной операции у станции Уза Саша направился в тот самый лес, где приметил снаряды, и решил наплавить толу. По пути заглянули в первую попавшуюся деревеньку, нашли там оцинкованное корыто и с ним двинулись дальше. Уложили в корыто снаряд, залили его водой и поставили на огонь. Все шло своим чередом: двое стояли в дозоре, двое плавили тол, сменяясь через каждые два часа. Перед утром, когда выплавка подходила к концу, раздался сильный взрыв. У костра в ту минуту находились Исаченко и Иванов.
«Наверное, недосмотрели, как в корыте стала выкипать вода, головка снаряда обнажилась и перегрелась», – так потом пытался Федор объяснить причину взрыва. Хотя и понимал, что допустить такую оплошность Саша не мог: он первым в бригаде освоил технологию выплавки взрывчатки, и все считали Исаченко «профессором по толу».
Слушая теперь сбивчивый от волнения и слез рассказ Тамары Блескиной из группы Исаченко о случившемся, Котченко просто не мог свыкнуться с мыслью, что Саши уже нет в живых. Слишком много в нем было жизни – перед такими обычно отступает даже сама смерть.
Потом, немного спустя, выходя на очередное задание, он отыскал в лесу неподалеку от станции Уза то самое место, где произошел взрыв, – его взору открылась огромная воронка с почернелыми стволами берез вокруг. Стоя над этой воронкой, уже оплывшей от осенних дождей, Котченко корил себя за то, что тогда, на Березовой Гряде, не подарил Саше – по-дружески – вторую мину, что если бы он так сделал, то Саша не стал бы возиться со снарядами. И вообще все как-то нелепо вышло с той самой дележкой на болоте. Казалось бы, делили мины, а получилось, что бросали жребий: кому – жить, кому…
Воевал теперь он как бы за двоих сразу: за себя и за Сашу Исаченко. Лично пустил под откос одиннадцать эшелонов с техникой и живой силой врага. В скольких переделках перебывал, в каких только безнадежных ситуациях ни оказывался, но всякий раз выходил из схватки со смертью победителем.
Осенью 1943-го, когда вернулись в Щекотовский лес, к тому самому роднику, что называется теперь Партизанской криничкой, из тех, кто в августе 1941-го встретил здесь свой первый партизанский день, в живых Котченко насчитал всего десять человек – вместе с собой. Зачерпнув пригоршней воды, Федор вспомнил вдруг Сашу Исаченко. Как летом 1942-го под Потаповкой, застигнутые рассветом на подходе к железной дороге, они вынуждены были залечь во ржи и целый день пролежали под палящим июльским солнцем. Как совсем изнемогший от жажды Саша пересохшим голосом прошептал: «Если б ты знал, как мне хочется сейчас воды из того, что под Гомелем, родника! Кажется, жизнь бы отдал за один только глоток!» И никак нельзя им было в тот день сдвинуться с этого пекла: совсем рядом носились по проселкам немцы на мотоциклах и постоянно слышался лай овчарок на постах дорожной охраны…
Одним Указом Президиума Верховного Совета СССР от
1 января 1944 года им обоим, Котченко и Исаченко, было присвоено звание Героя Советского Союза, но к тому времени война уже навсегда развела боевых друзей по спискам живых и павших.
Маленький, точно игрушечный, срубик, маленькое ведерко при нем – сколько после войны выпито воды из Партизанской кринички, а она не иссякает. Правильно все-таки говорят: родники тем и вечны на земле, что отдают свою воду людям.
Верить той легенде о волшебной силе воды или не верить – суть, наверное, вовсе не в этом, суть скорее в том, что у каждого из нас есть на земле такой родник, в котором – чиста и светла – бьет вечным ключом вода Родины.
* * *
На том самом месте, где я когда-то сфотографировал Федора Котченко, сооружен мемориал «Партизанская криничка».
