Художник Натан Воронов - глазами родных и коллег

К 100–летию Натана Воронова в Национальном художественном музее открылась выставка “Свет и воздух”, а в витринах уличных киосков появился конверт с маркой, посвященной юбилею художника, последний вернисаж которого проходил в Минске еще в 1982 году. Много лет вдова Воронова оберегала память мужа и его картины от предвзятых взглядов, все эти годы коллекция была закрытой. Но эта живопись — отнюдь не памятник советскому времени, не артефакт ушедшей эпохи, а явление совершенно отдельное, неожиданное и парадоксальное.

Не только знаток, но и непросвещенный зритель, воспринимающий искусство буквально, главный парадокс Натана Воронова увидит сразу: и на самых солнечных, порой обжигающих полотнах, у него будут одни холодные краски, непостижимым образом передающие и летний зной, и жар мартеновских печей. Второй парадокс — даже заводские трубы и доярки у Воронова написаны так, что ассоциация с “великими стройками коммунизма” если и возникнет, то исчезнет тут же. На это хочется смотреть долго, погружаясь в пространство картины бездумно, вне контекста обстоятельств ее создания. Как на полотна импрессионистов. Собственно, Воронов и был импрессионистом, хотя в его время само это слово считалось ругательным. Александра Осмеркина, знаменитого “бубнововалетчика” и его учителя в Ленинградской академии художеств, после войны лишили права преподавать, обвинив в формализме и пропаганде западной живописи среди учеников. Натан Воронов (как и другие питомцы Осмеркина) сохранил верность наставнику до конца дней. И в творческой манере, и даже в прическе... Впрочем, вряд ли он кого–то копировал. Хотя волосы зачесывал наверх наверняка не без умысла — глазам ничего не должно было мешать.

В войну он едва не лишился зрения, даже Победы не увидел — осколки вражеской мины попали в оба глаза в последние военные дни. Один из осколков остался с Вороновым навсегда. Но с тех самых пор у него появился сильный козырь, чтобы видеть мир по–своему. Козырь, подкрепленный множеством боевых наград, каждая из которых была заслужена на передовой. Ни один советский худсовет не мог возразить фронтовику–орденоносцу, мастерски написавшему, скажем, совхоз–ударник деревни Парафьяново. А на деле — импрессионистический пейзаж, залитый слепящим солнцем без намека на идеологию.


— Холодные краски — это ленинградская школа, у Натана Воронова она сразу видна, — замечает художник и коллекционер Игорь Бархатков. — Но еще очевиднее его выделяет другое — его и вообще художников того поколения. Они писали для себя... Воронов — не только один из лучших реалистов, его живопись — высшая точка советского импрессионизма, то самое настоящее, что может считаться достоянием всей мировой истории искусства.

— Мы привыкли искать пророков за пределами своего Отечества, — добавляет ученик Воронова Владимир Уроднич. — А Натану Моисеевичу не удосужились даже мемориальную доску сделать. Ярчайший представитель “застойного искусства”, говорите? Тогда давайте будем честными с самими собой и прямо ответим на вопрос: куда мы движемся сегодня и движемся ли вообще?

Внук Воронова - художник Павел Кондрусевич

Вопрос риторический и наверняка не одно десятилетие останется без ответа. По большому счету, и у Воронова настоящую живопись за шахтерами и заводами разглядели только сейчас, а умер художник еще в 1978 году. При жизни непризнанным он, конечно, не был, но после все, что случилось со страной, эмоционально запечатленной на этих полотнах, само его имя могло превратить в архаизм. Однако картины сохранились, не разошлись по западным коллекционерам, когда–то азартно скупавшим советских художников, которых перестали ценить на родине. Остались и в семье, и в музейных запасниках. Живопись Натана Воронова все же нашла свое место в искусстве, как он мечтал в годы войны, признаваясь в письмах к родным, что готов посвятить ей всю свою жизнь.

Сейчас его внук Павел пишет о нем книгу. Точнее, переводит с немецкого: собрать под одной обложкой воспоминания коллег и учеников Натана Воронова художник Павел Кондрусевич решил, когда еще изучал историю искусств в Австрии. Оказалось, его магистерская работа интересна не только преподавателям университета имени Карл-Франца. Ведь доступных сведений о Натане Воронове осталось крайне мало. В интернете, дальше которого сегодня мало кто пойдет, — несколько скупых строк в энциклопедических справочниках (причем в большинстве случаев — с ошибочными биографическими датами) и кадры киножурнала за 1951 год, где Воронов пишет с натуры строителей Минска прямо на крыше одного из будущих зданий. В плаще, шляпе и галстуке.

Фронт

— Конечно, в реальности все было иначе, — уточняет Павел Кондрусевич. — Шляпа и галстук — это только ради фильма. Но он действительно много писал с натуры. И на крышах, и у мартена.

Как указано в анкетах Натана Воронова, родился он в Могилеве в семье мещан. Моисей Воронов, его отец, был художником, рисовал вывески и портреты на заказ. Но сына отправил учиться живописи в Витебск, к Фогту и Ахремчику. Они и посоветовали одному из своих лучших учеников поступать в Ленинградскую академию художеств.

Студентом кафедры живописи будущего Репинского института он стал в 1937 году, и когда началась война, вполне мог продолжить обучение в эвакуации. Но записался на фронт добровольцем, и уже в декабре 1941-го, после Костромского артиллерийского училища, был назначен командующим батареи пушек в 222-й дивизии Южного фронта. Своего первого фронта, где получил первые раны.

Весной 1942 года осколок мины остановился в нескольких миллиметрах от сердца Натана Воронова... А через три месяца он стал уже начальником взвода разведки на Украинском фронте. Прошел через Юго-Западный, Сталинградский, Прибалтийский фронты, был ранен еще не раз. Но в военных письмах, которых у нас сохранился целый альбом, — ни слова жалоб. Зато много слов об искусстве, волнений за младших братьев — даже там он думал, как устроить их судьбу. И даже там умудрялся рисовать. В основном, конечно, портреты боевых товарищей — карандаши и коробка акварели не занимали много места в вещмешке. Эти рисунки также сохранились.

Печенье

— Когда я начал встречаться с дочерью Воронова, первое, притом довольно долгое, время думал, что у моей будущей жены вообще нет отца, — вспоминает композитор Владимир Кондрусевич, зять художника. — Его никогда не было дома — Натан Моисеевич практически жил в мастерской, ночевал там едва ли не чаще, чем в своей квартире. Завершая свою “Обнаженную”, помню, вообще не выходил из мастерской. В то время такие сюжеты не поощрялись, никто и не знал, над чем Воронов так упорно работает. Когда картина была почти готова, пригласил меня, предупредив, что я не должен никому говорить о том, что увидел. Но впечатлила меня даже не картина, а совсем другое. Открыв дверцу серванта, я обнаружил там только полупустую пачку печенья — все, чем он питался несколько дней. Абсолютно не заботился о себе, банально забывал о важных в общем-то вещах. О диете, которая была необходима с его язвой, о необходимости отдыхать — долгой жизни у таких трудоголиков не бывает.

К слову, эту “Обнаженную” никто так и не увидел — все эти годы картина хранилась в нашей семье и только сейчас впервые попала на выставку.

Рубашка

Впервые я с ним встретился там же, в мастерской. А вскоре пришел к нему позировать с кипой ярких рубашек, которые шил мой отец, гродненский портной. Натан Моисеевич выбрал оранжевую. Тогда же, во время наших сеансов, и разузнал, кто я такой, чем занимаюсь и о чем мечтаю. К своей дочери он относился с большим трепетом, но время, проведенное не у холста, переживал остро.

Вообще, он был довольно закрытым и внешне очень сдержанным человеком. Но мы подружились, и время от времени я возил его на пленэры, где наблюдал, как мастерски он раздвигает рамки соцзаказа. То, что не цепляло Воронова визуально, не имело никаких шансов попасть на его холст. Кого запечатлеть на своих портретах, он выбирал всегда сам, не по анкетным данным, не из тех, кого предлагали, а только таких, кто мог вызвать искренние эмоции. Какой бы сюжет он ни выбрал, это было честное искусство.