Меня в детстве всегда потрясал один сюжет, известный, много раз обыгранный в изобразительном искусстве, в литературе, кино, как художественном, так и документальном. Он прост. Мать проводила сына на войну. Он ушел и не вернулся.
Может, приходили письма, а может, и нет. Может, принесли похоронку, а может, и не было той страшной казенной бумажки. Война закончилась, чужие сыновья вернулись, а ее не пришел. Погиб? А если жив? Мать продолжает ждать и верить. Ведь вот в соседней деревне к такой же несчастной матери сын вернулся. Через три долгих года... Или вот еще рассказывали, что в городе случилось чудо. Похоронка пришла: сын–сержант погиб смертью храбрых, похоронен там–то и там–то — в братской могиле, под польским городом Радом... Все точно. Вот она, правда войны. Но материнское сердце не смирилось. И через три года ее сын постучал в дверь... Образ матери, ожидающей сына, долго, очень долго был реальным. И в городах, и в деревнях могли показать дом, иногда и не один, улицу, на которой живет такая мать.
Весна 1972–го. Я собираюсь поступать в художественное училище. Езжу, иногда по четыре раза в неделю, из своего «гэпэ» в Гомель, во Дворец пионеров, в изостудию. Дорога занимает почти час. Чтобы сэкономить копейки, иногда возвращаюсь на дизеле. На нем хоть и дольше, хоть и идти от станции до дома изрядно, но дешевле, а вечером можно и зайцем проехать. Дизель отходил от вокзала. Так вот, на вокзале я приметил странную старушку. Ничего особенного в ней не было. Маленькая, чуть ниже меня, четырнадцатилетнего. Весна, а она в теплой плюшевке, в платке, на ногах какие–то ботики дореволюционные. Ходит по перрону то тихо, то начинает торопливо семенить, на локте сумочка болтается. Ускорялась старушка, когда подходил поезд и люди из вагонов на перрон высыпали. Она заглядывала в лица мужчин и кивала головой, а из–под платка коричневого выбивалась седая прядь. Когда перрон пустел, она уходила в здание вокзала.
Милиционеры, дежурившие там, ее знали, не прогоняли, не трогали. И вот однажды, я своими глазами видел, она стояла у столба, рядом с большой проволочной тележкой, полной почтовыми посылками. Шел теплый майский дождик. Пахло шпалами, креозотом, дымом и сургучом. Старушка стояла рядом со мной, что–то бормоча себе под нос. Появился милиционер в фуражке с красным околышем. Быстро подошел и строго сказал, чтобы мы ушли с перрона. Старушка вдруг расплакалась, затряслась, ее голова задрожала. Милиционер заторопил: «Идите–идите, гражданка, не мешайте погрузке!»
Старушка полезла в сумочку, а потом за пазуху, продолжая хныкать, вытащила маленький прямоугольный сверток. Через минуту она показывала милиционеру фотографии и письмо. Снимки были маленькие. Я успел заметить только коротко стриженного солдатика в гимнастерке. Она бормотала, просительно заглядывая снизу вверх в лицо высокого милиционера: «Вот Роман, а это Сергей, он старший, а Роман младший. Сергей хороший. У него девушка была с нашей улицы...» «Гражданка, не дурите мне голову, не стойте здесь», — повторил милиционер. «А вот я Романа жду, он вернется, приедет. Понимаете? Нашего дома нет. Он сгорел, я теперь живу на другой улице... Так если я его не встречу, то он не найдет меня...» До милиционера что–то дошло. Он даже фуражку снял и, как мне показалось, вспотел. На лбу заблестели капельки пота. Махнув рукой, он пошел по перрону, даже лужи не обходил. Старушка тщательно, так даже деньги не прячут, заворачивала фотографии своих детей в белую салфетку. И все бормотала про дом на улице Чайковского. Название улицы запомнилось...
Прошло лет восемь. Я уже окончил художественное училище, поступил в институт, приехал с этюдником, холстами и прочим барахлом к родителям. Поезд пришел без четверти двенадцать. Я выбрался на перрон. Это было в начале лета. Я спешил, боясь опоздать к последнему автобусу. И тут заметил старушку. Она стала еще меньше, но платок темный, плюшевка та же. Она снова заглядывала в лица мужчин подслеповатыми глазами и что–то бормотала.
Больше этого не будет. Подобную историю если и услышишь, то она прозвучит только в прошедшем времени. Скажут, что здесь жила женщина, ходившая в темном платке. Жила, надеялась, верила, да так и умерла, не дождавшись.
Еще и сегодня стоят по деревням хаты с жестяными звездами на бревенчатых стенах. Их уже давно не красят красным, словно забыли. Звезды стали почти незаметными, слившись с цветом бревен и досок.
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия № 84 (24966). Четверг, 5 мая 2016
