Каждый талант — яркая индивидуальность, которой необходимо пространство, так сказать, для размаха крыльев.

Зато если удается двоим совпасть в траектории полетов — это удача не только для самих себя.

Семейная пара поэтов, Изяслав Котляров и Софья Шах, живут в Светлогорске, известны не только в Беларуси, но и за ее пределами. В их семье — союз личностей и языков: Изяслав Котляров творит на русском, Софья Шах — на белорусском. У обоих — юбилейный период: Софье Николаевне недавно исполнилось 65 лет, Изяславу Григорьевичу — 75. Самое интересное в любой семье — история знакомства. Случилось оно предсказуемо на поэтической почве.

И.К.: Софья пришла ко мне в редакцию районной газеты со своими первыми стихами, написанными еще на русском. Поэтическое ощущение каких–то подспудных реалий было и в них. Но слова не растворялись друг в друге, не создавали собой воздуха поэзии. Я поинтересовался, знает ли она белорусский. «У вёсцы жыла», — ответила. Вот тогда–то я полушутливо и предложил: «Хочешь быть классиком у белорусов — пиши на «роднай мове». Улыбнулись друг другу. Но Софья восприняла это вполне серьезно. Уже первое ее стихотворение, написанное на белорусском, звучало с классической естественностью и проникновенностью.

С.Ш.: С годами все кажется обычным, и невольно думаешь, что иначе и быть не могло. Но именно это и есть неблагодарность. А я всегда с благоговением думаю о встрече, которая предопределила не только поэтическую судьбу, но и всю жизнь.

— Говорят, что у каждого в детстве был момент «импринтинга» — когда некое яркое впечатление навсегда оставляет отпечаток на личности, определяя характер, пристрастия, жизненный путь.

И.К.: Яркого и даже ослепляющего было немало. Смерть матери в день Победы 9 мая 1945 года. Гром победного оркестра в Чаусах и кладбищенская тишина, ждущая могила... А потом однажды — чудо оклика, которым бабушка остановила меня, уже висящего на заборе, согласного бежать вместе с пацанами ко рву, где в костре отогревалась готовая взорваться и унести их жизни мина. В одном гробу хоронили то, что осталось от них. Быть бы и мне там, если бы не бабушкин оклик. Обо всем этом повесть, которая так и называется — «Побег из детства». Послевоенный быт с его духовным величием и бытовым нищенством, наверное, и предопределил какие–то главные, не поддающиеся словесному звучанию пристрастия. Очень хотелось быть моряком. А потом — непостижимо откуда — в сумрачном могилевском полуподвале, где единственное окошко было на уровне земли, возникли первые стихотворные строки.

С.Ш.: Я тоже застала голодное послевоенное время. Правда, не такое жестокое, о котором повествует в своих книгах Изяслав. Но на всю жизнь сохранилось благодарное отношение к людской скромности, терпеливости и доброте.

— В жизни вас обоих большое место занимает изобразительное искусство. Вы, Изяслав Григорьевич, возглавляли картинную галерею. Вы, Софья Николаевна, сами рисуете, насколько я знаю, есть целая галерея ваших работ со стихотворными посвящениями.

И.К.: Да, 16 лет профессиональной причастности к удивительному миру изобразительного искусства — это и дружба с лучшими художниками, и открытие светлогорской картинной галереи «Традиция» имени Германа Прянишникова, затем в Гомеле — картинной галереи имени Гавриила Ващенко. А вспомнить, как мы с Софьей ездили в Петербург для знакомства с легендарным галеристом Георгием Михайловым, сумевшим открыть в этом городе и галерею нашего Александра Исачева... С какими приключениями мы везли в обыкновенном купе поезда двухзальную экспозицию факсимильных работ Исачева — одного из самых похищаемых в мире художников! Тревожно было, особенно после предупреждения начальника поезда: «Мы за вас не отвечаем...»

С.Ш.: Я присматривалась и чувствовала, что могу красками передать то, что пишу словами. Не случайно первую выставку так и назвала: «И красками попробовала петь».

И.К.: И мои художественные пристрастия реалистичны. О них можно судить по светлогорской картинной галерее, которая имеет концептуальное название «Традиция». Сейчас много говорят о кризисе фигуративной картины. Но никакого кризиса нет. Особенно у тех художников, которые профессионально владеют рисунком. Когда–то Анатоль Франс заметил, что искусству угрожают два чудовища: художник, который не является мастером, и мастер, который не является художником. Только тот, кто имеет основательную профессиональную подготовку или могучий талант, который ее заменяет, может при желании заниматься разными экспериментами. Если быть откровенным, то почти все, что считают искусством авангарда, поставангарда, постмодернизма, — не что иное, как искусство интеллектуальной игры с красками, с их оттенками, с подтекстом... Можно назвать это магическим реализмом, а можно — и нескончаемыми проявлениями монотипий. Иное дело — инситное, или наивное, искусство. Пиросмани, бабушка Мозес, Мария Примаченко, наш светлогорский художник Сергей Каваль... Даже не имея профессионального образования, они чудесно владели и владеют первочувством, чистотой детского первовидения. Ссылаться на почти полное отсутствие государственных заказов — это лишь самооправдание. Настоящий художник ничего не делает хуже своего таланта.

— Вы, Софья Николаевна, долго работали в школе–интернате. Профессия педагога–дефектолога — непростая, чем был обусловлен выбор?

— С детских лет любила играть в школу. Потом уже, после окончания Мозырского пединститута, поработав учительницей начальных классов, заочно окончила еще и дефектологический факультет Минского пединститута. Исправлять дефекты речи, развивать воображение ребенка — все это было интересно, занимательно. Так появились два учебных пособия, написанные в стихотворной форме: «Вучым гаварыць i думаць» и «Ад iмгнення — да стагоддзя», а еще «Займальная граматыка» в двух книжках.

— Изяслав Григорьевич, можете ли сравнить литературный процесс белорусский и русский?

И.К.: Настоящие поэты и писатели никогда в «процесс» не вписывались. Более того, осознанно или подспудно избегали. Литераторы моего возраста могут с благодарностью оценить свободу нынешнего поэтического слова. А молодым пришлось бы долго и безуспешно объяснять, например, что такое «Главлит». Помню, как в издательстве, прочтя стихотворение «Молитва», грозно спросили: «К кому обращена молитва?» Поняв, что строки, которыми хотел открыть сборник, могут безвозвратно исчезнуть, слукавил, ответив: «Судьбе». «Тогда так и называй», — услышал в ответ. А в отношениях между литераторами, наверное, мало что изменилось со времен Блока: «Там жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой...» Но вы не хуже меня знаете: чем талантливее литератор, тем меньше в нем этой улыбчивой надменности. В России, конечно же, всего больше: и литературных премий, и разгромных рецензий, и ожесточенных дискуссий. Но, опять–таки, смотря какие издания читать. «Литературная газета», например, отличается преемственностью лучших своих традиций. Недавний Всероссийский конкурс «Золотой Дельвиг», проведенный ею, на котором, между прочим, номинировалась и моя поэтическая книга «Небесная весть», вышедшая в Москве, показал приоритетное отношение к традиционным формам поэзии и прозы.

— Может ли литература что–то изменить в мире?

И.К.: Если бы не стало литературы, а значит, и духовного ощущения мира, то давным–давно не было бы и его самого. Влияние ее ощущается в присутствии духовного воздуха. Когда он есть, его можно и не замечать, но задыхаешься, когда исчезает.

С.Ш.: Как я однажды сказала о стихах: «Не дай iм песеннага выйсця — душа затхнецца i памрэ». Завершение становится только поводом для чего–то нового, более главного. И — хочется надеяться — более совершенного.

Соф’я Шах

Якi ўжо год, якi ўжо век

цячэ па зорнаму бязмежжу?..

А я, мой iсны чалавек, —

я Вам належу.

Цьма за святлом, святло за цьмой, —

час ладна тчэ сваю мярэжу...

А я, невыпадковы мой, —

я Вам належу.

Што знае высь — засвоiў лёс,

перадалося следам вершу:

я, зачарованая скрозь, —

я Вам належу.

О ўзнёсласць гэтая ў струне, —

ўжо не суцiшу, не паменшу:

я Вам, наканаваны мне,

навек належу!

Изяслав Котляров

Мелодия стиха меня заворожила —

я слов не различал, а может, не хотел

их различать, пока она меня кружила,

чтоб я забыл о том, что есть всему предел.

Смотрю, смотрю, как снег собою все заполнил:

он — воздух, он — земля, и небо — тоже он.

Неужто я еще душою не запомнил,

что сон — все та же явь, а явь — все тот же сон?

Что мы еще и жить как надо не умеем,

но вот сейчас и впрямь как будто бы поймем,

что мыслями и то по–снежному светлеем,

не помня о себе, не помня о своем...

Я тоже вышел в снег, я тоже снегом буду,

хотя лишь рядом с ним, нет, в нем уже иду.

Я тоже о себе задумчиво забуду,

как в юности, скользя по солнечному льду.

И стану повторять, что все мне либо — либо,

что явь — как будто сон, а сон — как наяву,

чтоб снегом просиять: «Любимая, спасибо

за то, что ты во мне, а я в тебе живу...»