(Окончание. начало в № 206, 215)
Возвращение
Из Куйбышева, где мама работала на заводе № 207 оборонного значения, а я, мальчишка, стоя на подставленном ящике у токарного станка, вытачивал болванки для мин в свободное от школьных занятий время, мы наконец с младшими сестрой и братом возвратились в родную Беларусь. Правда, в Минске еще хозяйничали гитлеровцы, но в скором времени должны были его освободить. Шел 1944 год… Ехали через Москву. Остановились у москвичей-родственников. Здесь я впервые и услышал (случилась беда в 1942-м) о смерти нашего песняра Янки Купалы: в гостинице-многоэтажке самолично сбросился с лестничной площадки. Отчего, почему?..
Минск освободили 3 июля 1944 года. И мы сразу же, пожив до этого после Москвы в Новобелицке и Гомеле, минуя страшный Бобруйский котел, вернулись на родную Сторожевку. Наш двор, как и соседние, с деревянными строениями, к радости и удивлению, уцелел. Хотя напротив, через дорогу, где находился Дом инвалидов, вплоть до театра оперы и балета все было в жутких пожарищах и развалинах, а чуть дальше виднелись вырытые, с грудами снарядов, зенитные рвы-ячейки. Позже там, вскрывая, чтобы извлечь порох, снаряды, становились инвалидами, а то и гибли досужие хлопцы.
Побродив по окрестным улицам и переулкам, с руинами и кирпичными завалами, зависшим искореженным металлом, уничтоженными деревьями, с жуткими, допотопными подвалами на развалинах, в которых ютились жалкие, ободранные люди, помню, я где-то присел на поросший мхом камень и за все военные годы впервые заплакал. Беззвучно вытирая ладонью щеки.
Затем молча забрел на Свислочь, туда, где жил когда-то дядька Янка. Вместо дома, вместо высоченного векового тополя, цветочных клумб лежали развалины. И снова слезы, слезы…
— Успокойся, хлопчик, успокойся, — погладила меня по голове пожилая женщина. Она пасла рядом, придерживая за веревку, старую козу. — Жизнь — такая штука... От нее не уйдешь.
— А где мать… мама дяди Янки? — едва выдавил я. — Где-е?
— Не стало ее, Ивановны. Не стало… Где-то в сорок другом. Жизнь — такая шту-ука…
Позже узнал, что вместе с домом поэта все сгорело, погибло. А как маялась-мучилась Бенигна Ивановна Луцевич, вряд ли кому известно. Жила она судьбой сына. Материнское сердце-вещун, должно быть, предсказало и трагическую его гибель. Предсказало — и не выдержало. На второй день после смерти сына не стало и матери.
Ушел навсегда в сердца и память
Уже потом, через годы, при встречах с белорусскими да и московскими коллегами-литераторами иногда заходил разговор о той не укладывающейся ни в голове, ни в сердце трагедии. Еще, еще раз перевернул и ряд материалов-воспоминаний о народном песняре его друзей-приятелей. И никто не подтвердил самоубийства.
Запали в душу неоднократные и долгие разговоры с известным белорусским писателем Сергеем Ивановичем Граховским. То ли во время наших прогулок (мы жили неподалеку друг от друга), то ли в редакции газеты «Вечерний Минск», где я долгое время работал. В своей нелегкой жизни ему довелось многое пережить. В 30-е годы, годы сталинских репрессий, оказался на лесоповале в тайге. Особенно трудно пришлось в годы войны.
— Радио мы не слушали, газет не видели, — вспоминает Сергей Иванович. — А вот отголоски войны доходили. Уж не знаю как, но долетела и жуткая весть: в Москве погиб Купала. Для нашей колонии белорусов это было настоящей трагедией. Несмотря на суровость гулаговской закалки, люди плакали: одни тайком, другие в открытую. Вечером же объединили свои пайки, чай и справили поминки по самому дорогому для всех нас человеку. Вспоминали встречи с ним, и всех точила одна мысль: как и почему он погиб?..
Вижу, Сергей Иванович глубоко задумался, весь уйдя в свои переживания, а затем стал рассказывать: «Где-то в конце января шестидесятого пригласил в гости как-то в новую квартиру по улице Захарова наш известный коллега Михась Лыньков. Пришли еще писатели. Как водится, говорили о литературе, но вспомнили и давнее. Перенеслись в военное лихолетье. Михась Тихонович в годы Отечественной войны редактировал фронтовую газету «За Савецкую Беларусь», выступал с рассказами, очерками, публицистикой. Бывал на передовой. Ну а потом отозвали в Москву, возглавил правление Союза писателей БССР. В 1942 году он жил в гостинице «Москва». Вместе с московскими писателями белорусы готовились в союзной столице широко отметить шестидесятилетие Янки Купалы. В июне народный поэт приехал на сессию Всеславянского комитета. Поселился в этой же гостинице. По Москве были расклеены афиши «Юбилей Купалы»… Короче, зашел Иван Доминикович Луцевич к Лынькову получить продуктовые карточки. Тогда, как и потом, без них ничего не выдавалось. Михась Тихонович предложил поужинать. «Нет, благодарю, Михасек, у меня в номере уже стоит ужин, жду давнего друга — художника Елисеева». Взял продовольственные карточки и ушел…»
Потом Лыньков не находил места, упрекал себя, почему не проводил хотя бы до лестницы.
Вспомнил Граховский и такое:
— Через много лет известный киносценарист и прозаик Алексей Каплер в Доме творчества рассказал мне, что он 28 июня поднимался по гостиничной лестнице к своему знакомому. И вдруг в пролет упал человек, а затем его туфля полетела на ступеньку…
Возможно ли это, если человек покончил с собой?
«Нет, нет», — повторял Граховский.
* * *
Бежали годы. Как представителю прессы, довелось мне быть на открытии литературного музея Янки Купалы. На том самом месте, где стоял у старого тополя дом, в котором (1927—1941 гг.) жил и творил всемирно известный поэт. Торжество было довольно скромным, скорее рабочим. Прибыл, помнится, на него с небольшим опозданием Петр Миронович Машеров, будучи тогда еще не первым лицом в Беларуси, а одним из секретарей ЦК Компартии республики. Слушая Машерова, его теплые слова о Купале, мне показалось-подумалось, что сам Петр Миронович не верил в самовольный уход из жизни народного песняра.
Где прах Купалы, где могила — многим было неизвестно. И лишь в 1962 году решили на высоком уровне урну захоронить в Минске на Военном кладбище. Перезахоронение должно было состояться где-то в15—16 часов. Пришло очень много людей. И тут же сокрушенно узнали: урну с прахом песняра втихую, раньше назначенного времени, предали земле. На этом месте затем установили памятник. Тут же захоронена и тетя Владя — верная подруга и помощница Купалы. А в стороне, ближе к церковному храму-памятнику Александра Невского, сбоку дорожки-аллейки, — могила матери поэта Бенигны Ивановны Луцевич.
Уже значительно позже, по прошествии немалого времени, о нашей доброй, чудной тете Владе довелось узнать немало интересного. Да, эта женщина, как о ней говорили, «единственная жена поэта, верный друг и ангел-хранитель», была необыкновенным человеком. Отец ее — Франц Станкевич, лесничий Ошмянского повета, а мать — француженка Эмилия Монэ. Среднее образование получила в Вильно, в Варшаве окончила педагогические курсы и работала в детском приюте. Как говорили, кроме русского и белорусского, Владка знала польский, литовский и французский языки. Любила петь, танцевать в театре (первом белорусском профессиональном) Игната Буйницкого. Часто бывала в Виленском центре белорусской культуры, где вокруг газеты «Наша нiва» объединялась молодежь. Здесь и познакомилась с молодым тогда поэтом Купалой. Стала активно помогать в распространении «Нашай нiвы». Вместе ездили по деревням, местечкам, городам. А когда поэт принял решение учиться в Московском университете имени Шенявского, вслед туда приехала и Владислава. А потом здесь же, в Москве, в Петропавловском костеле 23 января 1916 года они обвенчались. И потекли, потекли совместные годы, а это более чем четверть века. Всякое было: и время тяжелых репрессий, подозрительных проверок, травли, и время кровавой войны, и…
Почему же и как Купала оказался один-одинехонек, без своей верной и надежной половины Владиславы Францевны в тот роковой день?..
На этот вопрос нет ответа.
Со временем, смахивая рукой слезы, она как-то горько вспоминала: «Говорили мне, что после падения Яночки на лестничной площадке видели в серых костюмах двух подозрительных мужчин… Еще какая-то то ли девушка, то ли женщина (тоже подозрительная) находилась…»
Так и осталось тайной: была ли смерть великого человека трагической случайностью?..
И тем не менее этот с большой буквы Человек всегда с нами. Память о нем запечатлена в памятниках и книгах, в музеях, в названных его именем институтах, улицах и парках, премиях и стипендиях. Живет она, добрая память, и в бывших братских республиках, и в зарубежных странах. Даже за далью дальней, заокеанской, в нью-йоркском Арров-парке рядом с бюстами литераторов мира — Пушкина, Мицкевича, Шевченко — возвышается и наш Купала.
На снимках: Янка Купала среди участников митинга представителей белорусского народа, Казань, 1942 г.; гостиница «Москва», 1950 г.
