— Нет, друзья, это не «Виконт де Бражелон», это «Двадцать лет спустя»! — воскликнул он, появившись перед публикой.
И действительно, двадцать лет.
Восьмого декабря 1996 года состоялся его первый триумфальный концерт на сцене Белорусской государственной филармонии.
31 января 1997 года «тройка» Министерства культуры подписала с ним контракт на должность главного дирижера Государственного академического симфонического оркестра Республики Беларусь на срок с 1 марта 1997 по 30 июня 1998 года.
Седьмого сентября 1998 года конкурсная комиссия Министерства культуры семью голосами против трех постановила не продлять контракт с Мишей Кацем и избрала главным дирижером Государственного академического симфонического оркестра Республики Беларусь Геннадия Проваторова.
В промежутке были аншлаги, ожесточенные споры, письма, докладные — небывалый всплеск активности в тихом болоте нашей тогдашней концертной жизни.
— Когда Юрий Николаевич Гильдюк первый раз пригласил меня послушать концерт, которым дирижировал не я, — вспоминает Миша Кац, — я зашел в зал и испугался, потому что там сидело 60 человек, а на сцене 100. «Наверное, в магазине дают колбасу», — подумал я.
На первом моем концерте было ползала, на втором — три четверти, а после третьего концерта люди спрашивали лишний билетик в метро. И так это продолжалось на протяжении всего моего сотрудничества с Белорусской филармонией.
Я свидетель — все было именно так. Минская публика Мишу Каца обожала, и он отвечал ей самой пылкой взаимностью. Ему прощали любые шуточки. Однажды на концерте, посвященном 8 Марта, он вышел и сказал:
— Дорогие дамы, специально для вас в этот день мы сыграем пьесы Лядова «Кикимора» и «Баба-яга».
И что вы думаете? Ему со всех сторон ответил радостный хохот.
А вот оркестранты Мишу не любили. То есть поначалу они его просто-таки обожали — до тех пор, пока надеялись, что новый главный дирижер будет вывозить их на заграничные гастроли, как это делал его предшественник Пьер-Доминик Поннел. Им нравилось с ним репетировать. Он говорил им, что они гениальны, и это было правдой. Он объяснял им, что они должны чувствовать в позвоночнике, когда извлекают из инструмента звук.
Но идиллия вмиг закончилась, когда Миша заявил им резко и прямо: «Я вам не «Мерседес». Эта фраза разделила оркестр надвое. Были те, кто и дальше хотел чувствовать себя гениальным, и те, кто яростно, самозабвенно рвался на гастроли. Времена были нелегкие, зарплаты низкие, и многие наши оркестранты не брезговали игрой на улице где-нибудь во Франции или в Швейцарии. Экономили на суточных, брали с собой портативные электроплитки и консервы… Сейчас об этом и подумать страшно, а тогда это были жесткие реалии жизни.
А тут Миша еще затеял борьбу за трудовую дисциплину, против пьянства и так называемых халтур.
Союз композиторов гневался оттого, что новоназначенный главный дирижер не хочет исполнять белорусскую музыку.
Министерство культуры — оттого, что он все время требовал внимания к оркестру, просил средства на хорошие афиши, на запись компакт-дисков.
Профессионалы, музыковеды, педагоги не могли ему простить того, что он делает классическую музыку понятной для обычных людей. Это что же такое, если их авторитет будет поколеблен и публика будет судить сердцем?
А Миша говорил тогда и продолжает говорить сейчас: не надо понимать классическую музыку, ее надо проживать!
— Мне часто говорят: «Маэстро, я ничего не понимаю в музыке!» А я отвечаю: я и сам ничего в ней не понимаю. Там нечего понимать! Там уже все сказано. В высокой литературе, в высокой живописи, в высокой поэзии понимать нечего.
И много еще он говорит такого, чего не напишешь просто так в газете, потому что это таинство, волшебство.
Вот именно из-за волшебства его частенько считали шарлатаном. Да кто он такой? И почему он не дирижирует, как все приличные люди, «раз-два-три-четыре», а носится по сцене от одного оркестранта к другому, вымаливая, вытряхивая, высекая из них взмахом палочки те звуки, которые ему в этот момент нужны? Почему не играет в заранее установленных, «правильных» темпах, а отдает это на волю случая, так что оркестранты никогда не знают, чего от него ждать? Чтобы оркестр в этих условиях хорошо играл, нужно много, много, очень много репетиций. А кто же это ему позволит?
И связь между дирижером и городом оборвалась — он думал, навсегда.
— Но, как говорил мой папа, никогда не говори «никогда». И сегодня я очень счастлив. В вашем замечательном городе состоялись мои первые серьезные дирижерские шаги, начиналась моя карьера… Город сказочных людей, феноменальных детей по таланту, по сердцу… И сегодня я в этом убедился, потому что, несмотря на двадцать лет разлуки, я увидел много друзей, много сказочных лиц, переполненных любовью. Половину репетиции мы говорили о Творце, половину репетиции мы говорили о любви, потому что других, более интересных тем в моей жизни сейчас не существует. Я увидел переполненные чувствами глаза музыкантов, и для меня это самая высшая форма награждения, удовлетворения, счастья.
В этот раз Миша Кац, приехав в Минск, не ограничился исполнением музыки.
В первом отделении концерта замечательный белорусский режиссер и актер Валерий Анисенко сыграл моноспектакль по пьесе израильского драматурга Леона Агулянского «Дирижер», в которой с невероятной исповедальностью были рассказаны вся судьба Миши Каца, его мытарства сначала в Советском Союзе, потом во Франции, его сокровенные мысли, его горести и радости.
Декорацией для спектакля послужила сама филармоническая сцена с расставленными на ней стульями и пультами оркестрантов. Как будто дирижер в ожидании репетиции вдруг задумался, вспомнил свою жизнь. И отрадно, что Валерий Анисенко действительно был в это время Мишей Кацем, хотя Миша и предостерегал его накануне:
— Валерочка, если выйдешь на сцену и не дай бог начнешь читать пьесу Агулянского о Мише Каце, это будет полный провал! Это история о жизни любого художника, любого артиста. Это о жизни писателя, художника, поэта, актера, режиссера. Это костюм, который каждый артист может примерять на себя. О переживании, одиночестве, поиске, свете, любви и пути к Творцу. Пути к высшей форме, к высшему экстазу, который называется искусством.
Удивительнее всего, что Валерий Анисенко абсолютно точно, профессионально исполнял дирижерские жесты. Это всегда пробный камень для актера — сможет ли он сыграть профессионала, пианиста, дирижера, художника. Ведь как бывает чаще всего? Вроде бы прекрасный актер, великолепная игра… Но садится он за инструмент — и боже мой, какой же ты Моцарт? Причем оператор его рук тактично не показывает, если показать руки, была бы и вовсе катастрофа. Это в кино, в театре еще опаснее и хуже. Анисенко — первый в моей зрительской копилке, кто не попал в эту ловушку. И, наверное, это не случайно.
— Вот на эту сцену в филармонии меня в 1970 году привел за руку композитор Дима Смольский, тогда еще не народный артист, чтобы я прочитал его ораторию «Мая радзіма», — рассказывает Анисенко. — И потом более 40 лет все оратории, какие есть, — я их читал. Поэтому я имел счастье смотреть на дирижера в лицо, видеть его зрачки. Дирижеров было много, и все они разные!
Да-да-да, дорогой Валерий Данилович, я помню всех, о ком вы говорите. Велеречивого, впечатляющего Катаева. Скромного на вид, но глубоко музыкального и мудрого Ефимова. Дубровского, пережившего свои лучшие годы, но по-прежнему увлекательного. Отстраненного, дирижировавшего наизусть с закрытыми глазами Поннела. И нынешних наших дирижеров я знаю и люблю.
— Я даже в дневниках, которые веду 40 лет, писал: «Хотелось бы быть дирижером!», — продолжает Валерий Данилович. — Но я даже не знаю нот. Не знаю нотной грамоты! Но дело даже не в этом. Я ведь не сразу принял эту пьесу. Я ее прочитал лет пять назад, видел спектакль в Смоленске, поставленный талантливым Виталием Барковским. Но там герой — молодой человек, он красиво движется по сцене, а вот слов я не запомнил. Значит, их и не было!
Но потом судьба меня основательно встряхнула. Вы ведь знаете, у меня был Национальный академический драматический театр имени Якуба Коласа. И когда я туда погрузился со своим романтическим полетом и захотел что-то сделать, меня начали душить. И я вновь читаю эту пьесу и понимаю, что это моя история! Это не просто история о гении, написанная талантливым человеком. Это моя история! И тогда я звоню Леону и говорю: «Я буду ставить. Это моя история… наложилось!»
Но для того, чтобы пьеса вошла в его плоть и кровь, 74-летнему актеру пришлось изрядно потрудиться.
— Я живу на даче в шести километрах от Минска, — рассказывает он. — И когда еще подмораживало, я надевал теплые ботинки и ходил пешком до Минска с текстом в руке. Восемь, десять, двенадцать километров. Я ходил месяцами. Я же не просто учил текст! Там была вся моя жизнь взрыхлена.
В награду актеру — долгие аплодисменты зрителей, драматурга и героя.
А во втором отделении Миша Кац с Государственным академическим симфоническим оркестром Республики Беларусь исполнил «Кармен-сюиту» Бизе-Щедрина. И стало понятно, почему десять лет назад, услышав это исполнение на фестивале Михоэлса, драматург и врач Леон Агулянский, по его собственному признанию, «вышел из зала совершенно другим человеком».
— Это событие, которое делит твою жизнь на «до» и «после», — рассказывает он. — С этого момента моя жизнь повернулась совершенно в другое русло, потому что я ощутил на себе божественное воздействие искусства.
Возможно, кто-то из вчерашней публики тоже пережил нечто подобное.
А вот оркестранты, по крайней мере, некоторые, даже после концерта, после безумных оваций продолжали сомневаться, можно так играть или нельзя.
Можно, дорогие, можно! Можно все, что рождает в душе возвышенные чувства. Но это понимаешь только с годами.
Фото: Facebook Миша Кац, Сергей Махов, Леон Агулянский и Глеб Гончаров
