Владимир Хотиненко: ни один критик не прессовал меня так, как собственная жена

Для Владимира Хотиненко прошлый год оказался своего рода юбилейным: вышедший в прокат фильм «Наследники» стал его 25-й по счету режиссерской работой. Картина посвящена духовному лидеру русского народа, основавшему Троице-Сергиеву лавру, — чудотворцу Сергию Радонежскому. Беседуя с корреспондентом «ТН», мастер поведал о том, какие чудеса происходят в его собственной жизни.


— Честно скажу, идея была не моя, а студии «Православная энциклопедия», — говорит режиссер. — Мне предложили снять игровой фильм к 700-летию со дня рождения Сергия Радонежского, которое отмечали в 2014 году. Но я не хотел делать что-то вроде юбилейной презентации. И биографический фильм создавать не стал бы: не представляю, как возможно экранизировать житие. В итоге картина все равно получилась про Сергия Радонежского. Однако все действующие лица в ней — мы сегодняшние. Меня захватила идея перенести сюжет в современность. Для этого нашлась необычная форма — ток-шоу. В итоге получился фильм-дискуссия, где все происходит «вживую», сейчас. Герои — люди самых разных возрастов и социальной принадлежности — бурно обсуждают в телестудии проблемы, касающиеся религии, истории, политики.

— Владимир Иванович, вы, как известно, человек верующий. Что привело мужчину, выросшего в СССР и воспитанного в советских традициях, в православный храм?

— Я пришел к вере в 1980 году, когда в нашей стране религия, мягко говоря, не поощрялась. И родители мои не были людьми воцерковленными. Мама крестилась только после смерти отца — у нее в тот момент возникла такая потребность. А поскольку тогда религиозные книги купить было невозможно, она звонила мне в Москву, и я по телефону диктовал ей «Отче наш» и другие молитвы… А вот почему я сам пришел в Церковь — не знаю. Я в то время учился на Высших режиссерских курсах. Жили весело, загульно, бесшабашно… И вдруг однажды меня будто торкнуло, резанула мысль: «Если не крещусь — беда, пропаду!» Откуда возникла идея, не представляю. Сна вещего не видел, никто не направлял, да что там — я в школе карикатуры богохульные рисовал, прости, Господи. Тот еще православный был…

На курсах была одна женщина, близкая к Церкви (потом она стала монахиней), которая помогла организовать мое крещение. При этом она предупредила, что перед обрядом со мной будет твориться неладное. «Проснешься утром, — говорила она, — и все покажется тебе нелепостью, будет искушение бросить затею. А потом можешь сильно заболеть, да еще бесы всякие станут тебя мучить…» Невероятно, но все ровно так и произошло. Утром я с трудом заставил себя выползти из вгиковского общежития и, весь в сомнениях, отправился на «Рижскую», в храм иконы Божией Матери «Знамение». Зима, холод, еле доплелся, все-таки крестился и… свалился с чудовищной ангиной, неделю страшно мучился. А спустя время — я тогда снимал дипломную картину — началась настоящая бесовщина. Черти буквально изводили меня ночами. Причем это не было связано ни с алкогольными горячками, ни со сновидениями. Я действительно ощущал нечто, однажды даже как будто его видел, но, словно ­обездвиженный, не мог шевельнуться. Ощущения кошмара от надвигающейся страшной, неведомой силы были жуткими. Один раз во весь голос вопил: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного!» Вообще перестал спать. Через неделю, когда понял, что дохожу до ручки, поведал товарищу, Алику Лаевскому, о том, что со мной происходит, как я измучился, и попросился к нему на ночевку. Так и сказал: «Алик, в ваших еврейских традициях все как-то по-другому устроено. Может, у вас меня отпустит…» Он поставил мне на кухне раскладушку, и… я наконец-то заснул. Несколько ночей у них отсыпался, как младенец, и когда вернулся к себе, бесовщина прекратилась.

— К какому выводу вы пришли: существует некий параллельный мир или причина — во внутренних раздраях? А может, с вами сыграло злую шутку творческое воображение?

— Как все устроено там, никто никогда не узнает. Только святым людям дано проникнуть в тонкий мир. А нам, грешным, стоит задаться ключевым вопросом, столь любимым Федором Михайловичем Достоевским: «Верите ли вы в загробную жизнь, в непорочное зачатие?» Если человек не верит или начинает говорить, что, мол, в целом да, но в несколько аллегорическом плане, — дальше можно прекращать разговор. Тема закрыта. Есть вещи, которые ты принимаешь на веру, и все. Я принял безусловно. Это, скажу я вам, серьезная подвижка в сознании, в мировосприятии.


— А росли вы с каким мировосприятием? Что заложили в вас родители?

— Не сочтите за банальность, но скажу абсолютно честно: если во мне есть что-нибудь хорошее, настоящее — то только от них. От мамы, пожалуй, в большей степени. Она была женщиной энергичной, этаким хозяином семьи. Сменила много профессий — от станка до бухгалтерии. Отец работал слесарем, во время войны потерял глаз — стружкой выбило. А тогда он уже женихался с мамой. Так, в отчаянии от случившегося, батя даже пошел бросаться под поезд. Вовремя остановили… Жили они просто, ладно, существовать друг без друга не могли совершенно. Батя, как все русские мужики, порой выпивал; мать его гоняла, а мы со старшей сестрой наблюдали за их разборками. В нас родители души не чаяли. Помню такой случай. Отец выиграл в лотерею мотоцикл с коляской. Счастье непередаваемое! Он был так горд, возился с ним, как с живым существом. Но когда сестра поступила в музыкальное училище, немедленно свою реликвию продал и купил для Тани пианино. Поступая так, он резал себя ножом по сердцу. Зато благодаря этому Татьяна выучилась, стала преподавателем музыки по классу фортепиано, а впоследствии, когда наша семья осела в Павлодаре, возглавила там Славянский культурный центр. Там же, в Казахстане, до сих пор и ­работает, организовывает великое множество замечательных, подвижнических акций и мероприятий…

А сначала мы жили в крошечном городке Славгороде — в деревянном доме, собственноручно построенном отцом. Разумеется, вся моя мальчишеская жизнь проходила на улице. Я вечный лидер, заводила, зачинщик всевозможных игр, боев и состязаний. Но это не мешало мне быть круглым, прямо-таки патологическим отличником. Четверка была ударом по самолюбию, я страшно гордился своей безупречной успеваемостью. (С улыбкой.) Не знал еще тогда, что гордыня — грех. Причем меня дважды исключали из школы, и пару раз я пытался сбежать из дома.

Один раз поднял в школе бунт из-за чего-то, показавшегося несправедливым (уже и не помню причины). Меня поддержали два пацана, и мы вместе подговорили класс на забастовку. Учительница заходит, здоровается, а 13-летние ученики демонстративно молча сидят на местах. На вопрос: «В чем дело?» кто-то пискнул: «Мы бастуем». Она пулей вылетела из класса. Кошмар! В советские времена слово «забастовка» легко тянуло на политическую статью. Всех учеников по очереди стали выводить на допрос в кабинет директора. В итоге кто-то нас сдал. Дело запахло керосином, и мы решили удрать из дома. Я оставил дурацкую записку, что-то вроде: «Я ушел, не ищите, прошу винить в этом учительницу…» Прихватив хлеб, сало и картошку, мы отправились в путь. Ушли довольно далеко, за городом на сани с сеном к мужику подсели и долго с ним ехали. По дороге замерзли жутко. Поняли, что надо возвращаться. Когда я пришел домой, бати не было — он бегал по городу, искал меня. Мать слегка пожурила и велела ложиться спать. Я лег, зарылся в одеяло. Наконец возвратился отец. Думаю: «Сейчас ремнем ошпарит…» (Он пару-тройку раз лупил меня — не всерьез, скорее обозначал.) Но тут он сел на табурет возле кровати, помолчал и сказал: «Как же ты мог, сынок?» И больше ничего. Мне хватило. Я дал себе зарок, что больше никогда не буду причинять им такой боли.


— Но ведь попыток бегства было две…

— Да, однако вторая умерла в самом начале. Тогда меня за какую-то провинность исключили из школы на неделю, причем с интересным условием: запретили ходить в кино. А поскольку кинотеатр в городе был один, там о таком приказе было известно. Верные друзья меня поддержали, и мы опять засобирались в дальний путь. Снова запаслись хлебом, луком, расселись в кустах и давай планировать, как мы сейчас пойдем на вокзал, сядем в поезд дальнего следования… И вдруг вижу: мама идет, в руках ведра, полные воды, — из колонки набрала. Смотрю: тапочка у нее на ноге дырявая  и на нее выплескивается вода. Сейчас я назвал бы это крупным планом. А тогда вдруг расплакался и… пошел к маме, домой. Именно так — из-за тапки с дыркой.

— Почему ваше семейство перебралось в Казахстан?

— В Павлодаре началось строительство тракторного завода, родителей позвали туда работать, пообещав дать квартиру. Конечно, жалко было расставаться с нашим привычным, благодаря маминым стараниям чистеньким и уютным домом, но перспектива иметь в личном пользовании ванну и туалет завораживала. И когда это стало реальностью, ощущения превзошли все ожидания.

— Во взрослую жизнь родители вас с трудом отпускали?

— Нет, они очень хотели, чтобы дети получили образование. Я сначала планировал стать летчиком, но из-за зрения идея сорвалась, и решил переориентироваться на следователя, поэтому поступил в Свердловский юридический институт. Но вскоре понял, что оказался не в своей тарелке: ну не мое это, не выдержу. Ушел из вуза, чем жутко огорчил родителей. Вернувшись домой, устроился в бюро эстетики тракторного завода и начал мечтать о карьере дипломата — путеводной звездой стал Институт международных отношений. Но тут один друг, с которым мы вместе занимались в легкоатлетической секции, неожиданно зарядил меня на архитектурный. Поскольку рисовать мы умели оба, в Свердловск поехали на пару и вместе поступили. На сей раз, на радость родителям, я доучился до конца и даже получил диплом с отличием.

Любопытная зарисовка из тех времен. В институте я играл в ансамбле, который назывался «Машина времени». Представляете, мы с Макаревичем практически одновременно создали группы с одинаковым названием, причем обе — в архитектурном институте, только в разных городах. Правда, наша благополучно увяла, а его стала знаменитой.


— Как странно: могли стать архитектором, а то и музыкантом…

— (Смеясь.) …А еще, например, ­спортсменом. Я же был победителем Казахстана среди школьников по прыжкам в высоту. Но, как видите, судьба определила для меня другой путь… Казалось бы, все произошло случайно, но на самом деле это закономерность. Я вообще не верю в случайности.

Окончил я свой вуз в 1976-м. На дворе — разгар застоя. Очень быстро мне стало ясно, что у моих авангардных архитектурных проектов шансов реализоваться нет. А после института положено было либо идти в аспирантуру, либо отрабатывать три года по распределению, то есть сидеть в конторе и делать там карьеру. Возможно, со своими амбициями я дослужился бы и до главного архитектора. Но я почувствовал, что это не моя дорога, и нашел единственный способ спасения и путь к свободе: год отслужить в армии рядовым, а за это время обдумать, чем же заняться дальше. Снова огорчил своих родителей. Но что поделать. Сам пришел в военкомат и попросился в солдаты. Меня определили во внутренние войска — конвойным. ­Сергей Довлатов тоже был конвойным, но он стоял в лагере на вышке, а мы сопровождали заключенных в столыпинских вагонах по разным зонам страны.

— С дедовщиной пришлось соприкоснуться?

— Нет. Дело в том, что служба в конвойной охране предполагает ношение боевого оружия. Случалось, обиженный человек, получив перед выходом в конвой автомат, своих обидчиков из него и укладывал. Так что не всякий рисковал нарываться. Хотя поначалу были моменты, когда меня хотели слегка попрессовать: мол, ты со значком о высшем образовании, умный, значит… Но ничего, как-то я это одолел. А уж когда начал рисовать портреты солдатиков в дембельские альбомы, стал фигурой неприкосновенной и оберегаемой: меня нельзя было будить, беспокоить…

— Когда вы соприкасались с жестокостью мира, не возникало страха?

— Сейчас, в наше апокалиптическое время, когда потеряны ориентиры, исчезла идея, когда доминирует двуличность, ложь и бессмыслица и, кроме денег, никаких желаний у людей не осталось, страха значительно больше. А тогда все было конкретно: как поведешь себя, так все и будет. Когда же я решил встать на путь режиссуры, никаких страхов и подавно не осталось: наоборот, я рвался попасть в любую заваруху и как губка впитывал в себя впечатления.

К концу службы, за пару месяцев до увольнения, мне довелось оказаться в местах не столь отдаленных. Произошел бунт: зэки сожгли зону. Меня брать с собой не хотели, но я схватил автомат и в последнюю минуту заскочил в грузовик. Как я мог пропустить такое?! Март, ночь, холод собачий, ног не чувствую — отваливаются, и запасных портянок нет. Подъезжаем к месту, а там все полыхает. И стрельба идет. Не по себе стало. Мы без патронов, нас в оцепление поставили. Никогда не забуду то ощущение: патронов вдруг захотелось бешено. Представлял, как набиваю полный магазин и стреляю, стреляю… Ужасно. Но стрелять нам не пришлось. Когда бунт был подавлен, мы стали развозить зэков. Забивали ими автозаки и везли в вагоны. Ноги мои были на грани обморожения, но, слава Богу, обошлось. Наутро есть нечего, из НЗ доставали маленькие кусочки хлеба, застывшие до состояния льда, и промерзшие банки тушенки, кое-как отогревали. Все закоченевшие, голодные, злые, остервенелые — и зэки, и мы, конвоиры. Ух, как же в экстремальных условиях прет из человека… звериность! Помню, я тогда себе крайне не понравился. А вы спрашиваете, не пожалел ли я. Да что вы! Где бы я еще приобрел такой опыт? Где увидел бы себя с такой озверевшей физиономией? Где встретил бы таких людей? Нигде. Я там получил абсолютно уникальные, фантасмагорические уроки жизни. И учил я их с азартом — старался как можно больше узнать о судьбах людей, общался с заключенными, в том числе и со смертниками (что было запрещено), и все свои впечатления фиксировал: знал, что как режиссеру мне это потом пригодится.


— А кинематограф когда вас «уколол»?

— Примерно через полгода после начала службы в качестве ­поощрения я получил отпуск. Приехал в Свердловск и там случайно познакомился с Никитой Михалковым. Он выступал с лекциями от общества «Знание», и мой приятель, архитектор, договорился с ним о неофициальной встрече с творческой молодежью. Михалков собрал нас — дюжину человек — в своем гостиничном номере. Выпили, расслабились, разговорились. Я что-то рассказал о себе, и Никита вдруг произнес: «Может, тебе стоит попробовать приобщиться к кино?» И предложил после окончания службы приехать в Москву со своими работами. Даже телефон оставил. Эта идея меня безумно увлекла, ни о чем другом я больше и думать не мог.

Разумеется, едва демобилизовавшись, рванул на «Мосфильм». С этого все и началось. Михалков порекомендовал сначала устроиться на Свердловскую киностудию, и я последовал его совету, стал работать там художником, а потом Никита предложил мне должность ассистента на фильме «Несколько дней из жизни И.И. Обломова». Там я открыл для себя мир кино и проникся им абсолютно. Кинематограф стал для меня самой главной целью, важнейшей составляющей жизни, я подчинил ему все свои устремления. Окончив Высшие режиссерские курсы, на михалковской картине «Родня» я был уже режиссером-стажером и даже сыграл в эпизоде мотоциклиста Валерика.

— Но известность вам принес фильм «Зеркало для героя»…

— Получается так. До этого я пережил непростые периоды. Сняв свою первую картину, «Один и без оружия» (в ее основе — очень хороший роман Николая Леонова «Агония»), испытал чудовищное разочарование. Она получила приз «За дебют» на Всесоюзном кинофестивале, имела коммерческий успех, но когда я ее увидел, понял, что фильм хуже книжки, расстроился дико. Вторая лента, «В стреляющей глуши», оказалась лучше, но тоже была снята кривовато; результат был далек от того, к какому я стремился. И только на «Зеркале для героя» я понял: получается! Это ощущение трудно описать. Наверное, я впервые почувствовал аромат настоящего кино… Картина посвящена моим родителям. Актеров мы одевали по фотографиям мамы и папы конца 1940-х годов: доставали такие же платья, пиджаки, сапоги, рубашку в полосочку с пристяжным воротничком. Я передал ощущение той поры, когда они были молодые, счастливые, собирались компаниями, смеялись, веселились. Ведь молодость, счастье, рождение детей не зависят от политического строя.

— Родители успели застать фильм?

— Мама — да, а папы уже не было в живых. Мама очень радовалась. Для меня это было важно, потому что, повторюсь, родители страшно переживали, когда я бросил архитектуру. С «Зеркалом для героя» я приехал к маме в Павлодар. Она человек довольно сдержанный, но, посмотрев, заплакала, а потом сказала: «Все хорошо…» С того времени прошло почти 30 лет, а меня до сих пор люди благодарят именно за этот фильм. Ради этого, думаю, стоило снимать и относиться к работе так одержимо, как я. Без преувеличения, ради съемок я жертвовал всем, включая личную жизнь, семью.


— Но ведь известно, что вы четыре раза состояли в браке, имеете детей, внуков. То есть личная жизнь у вас как раз очень богатая…

— Тут все непросто. Первый раз я женился еще в Свердловске — на яркой, привлекательной девушке, с которой мы вместе учились в архитектурном институте. Приступом ее взял. Поскольку своего угла у меня не было, жили вместе с родителями жены, и я им категорически не нравился: они считали меня никудышным, бесперспективным. Сын в том браке родился, Илюха. Со временем он оказался невероятно похожим на меня — и внешне, и манерами, и характером, даже картавит так же. В профессии он пошел по моим стопам — стал режиссером, хотя я отговаривал. С мамой Ильи мы прожили лет семь, после чего разошлись — из-за того, что я полностью погрузился в кино и мне было не до семьи.

То же самое произошло во втором браке. Дилором Камбарова была известной актрисой (снималась в фильмах «Седьмая пуля», «Пираты ХХ века» и др. — Прим. «ТН»). Увидев ее на съемках картины «В ночь лунного затмения», которые проходили на озере Иссык-Куль, я без памяти влюбился. И опять же завоевал, влюбил ее в себя, хотя и тут был полный ­мезальянс: Дилором — знаменитость, ее фото — на обложке «Советского экрана», а я простой ассистент художника. Разумеется, артистку все отговаривали от связи со мной, тем не менее мы поженились, родили дочку Полину. Но постепенно отношения стали разваливаться: я самозабвенно снимал кино, жена уехала в Узбекистан, и совместная жизнь дала окончательную трещину. В середине 1990-х, когда я снимал «Мусульманина», Дилором вдруг выиграла грин-карту США. Попросила у меня разрешения эмигрировать с дочкой в Америку, и я согласился, понимая, что после перестройки жить в Ташкенте им было сложно. Полина выучилась на аниматора, я помогал, оплачивал учебу. Потом она, дизайнер по профессии, некоторое время жила на Бали. Сейчас дочка состоит в неофициальном браке с очень симпатичным молодым человеком — он аргентинец, компьютерщик. Им хорошо вместе. Обустроились в Берлине. Сегодня это центр, средоточие искусства, творческая молодежь стягивается туда со всех сторон. Полина занимается дизайном ювелирных изделий, пишет интересные картины, готовит выставку. Слава Богу, мы общаемся, видимся…

А с третьей супругой у нас детей не было. Она из театрального мира, помогала мне делать фильмы, мы даже сценарий вместе писали. Но… жизнь развела.

— Жалеете о чем-то? Может, на кого-то держите обиду?

— Упаси Боже! Это всегда был мой выбор. Ни о чем не сожалею, и мне даже в голову не придет винить моих жен. У меня была цель — кинематограф, и я несся к ней во всю прыть, рвал удила, принося в жертву все. Причем детей своих я очень любил и люблю, никогда от них не отстранялся, по мере возможности занимался ими, деньги всегда давал. Но все равно был одержим только кино… Господь миловал, по непонятным причинам дети все-таки сохранили привязанность ко мне и нормальные, живые эмоции.


— Интересно, почему же ваш брак с Татьяной сохраняется уже почти два десятка лет и, по общему мнению окружающих вас людей, считается образцовым?

— Видимо, всему свое время. Чтобы наши с Танечкой миры пересеклись, каждому из нас надо было дойти до определенного состояния. Раньше мы с ней не то что соединиться, но и познакомиться вряд ли смогли бы — прежде всего в силу абсолютно разного, полярно противоположного образа жизни. Я был разудалым парнем из рабочей семьи, выросшим на улице провинциального захолустного городка, а Таня воспитывалась в Лондоне, училась в строгом колледже. Ее папа был представителем «Совэкспортфильма», мама работала в британском корпункте АПН, и они много лет прожили в Великобритании. Кроме того, к моменту нашей с Таней встречи я созрел до понимания того, что, во-первых, в жизни есть что-то не менее важное, чем кино, а во-вторых (и это главное), оказывается, все можно совмещать. Безусловно, в Татьяне существовало и существует до сих пор нечто непередаваемое словами — какая-то исключительность. Я это почувствовал с первого взгляда на нее на фестивале в Анапе. Она тогда вышла на сцену представлять картину своего мужа, чилийского кинорежиссера Себастьяна Аларкона (Таня была соавтором сценария). Стояла в элегантном белом костюме, что-то говорила, и во всем ее облике была восхитительная независимость, непокорность, готовность перед всем миром отстаивать свое мнение. И великолепный стиль английской леди. Это меня поразило, восхитило. Захотелось узнать ее поближе. И судьба свела. Определенно, нас что-то свыше притянуло друг к другу. Особенно если учесть, что в то время мы оба были несвободны, хотя, по правде говоря, в семейной жизни у обоих уже начались размолвки.

Некоторое время мы встречались тайком — ходили в ресторанчики, на Танечкиных «жигулях» катались по Москве. А когда меня в очередной раз пригласили на продюсерско-режиссерский семинар, проходивший в городе Бон французской провинции Бургундия, я попросил у организаторов разрешения взять с собой Таню. Получив согласие, сказал ей: «Давай поедем. Проверим, сможем ли мы хотя бы день прожить вместе. Здесь у нас такой возможности нет». К счастью, она согласилась. Примечательно, что наша маленькая гостиничка в переводе на русский язык называлась «Дом». За неделю, пока шел семинар, мы поняли, что существовать вместе можем замечательно. Ничего друг в друге нас не раздражало ни капельки — в отличие от того, что происходило в наших семьях.

Вернувшись в Москву, я напрямую, без обиняков, сказал Тане: «Ты согласна не на роман со мной, а на жизнь?» Она ответила коротко, не раздумывая: «Да». Больше всего Танечку беспокоила реакция ее сына, Дениса, который тогда оканчивал школу и планировал поступать во ВГИК. Слава Богу, он отнесся с пониманием, сказал, что для него главное — счастье мамы. Тогда мы с Танечкой венчались в храме иконы Божией Матери «Знамение» — в том самом, где я когда-то крестился. С тех пор мы неразлучны — ни днем, ни ночью, ни дома, ни на работе.

Кстати, все наши дети дружат, общаются, переписываются. Когда Илья снимал «Байкера», Полина со своим бойфрендом делала для фильма костюмы. А Денис был на картине оператором. Он потрясающе талантлив. В его багаже уже больше десятка картин, среди которых «Шпион», получивший немало наград, и лента голливудского режиссера Ренни Харлина «Тайна перевала Дятлова». А со мной Денис снял «Бесов» и, кстати, «Наследников».


— Можно сказать, семейный подряд. Татьяна Витальевна, кажется, тоже принимает участие в работе над вашими фильмами…

— Самое непосредственное. Формально Танечка является редактором, но поскольку она не только блестяще знает мировое кино, но еще и обладает великолепным вкусом и чутьем, то по сути она мой главный помощник и советчик-консультант. (Смеется.) А также «пильщик» и «ударяльщик» по голове — что становится, пожалуй, единственным поводом для наших размолвок. Мы оба упертые и на темы искусства спорим вдохновенно. А Татьяна — судья порой слишком строгий и совершенно бескомпромиссный.

— За что же вы подвергаетесь критике?

— За качество. Не тот актер, не та история, не та сцена, не так снято, плохо смонтировано… Ни один критик не прессовал меня так, как собственная жена.

— А вы не взрываетесь?

— Еще как! Бывает, Татьяна доводит меня до белого каления, и я начинаю психовать. Ору: «Как ты со мной разговариваешь?! Я все-таки режиссер, народный артист!» И когда ­наконец я выдаю эту сакраментальную фразу, конфликт заканчивается. Эти слова вызывают у Танечки смех. Она начинает хохотать. И это самое печальное. А еще более печалит то, что очень часто Татьяна оказывается права.

— Владимир Иванович, а в качестве деда вы исправляете ошибки, допущенные в отцовстве?

— Увы. У меня замечательные внуки, но я и дед плохой. Все то же самое: мне некогда видеться с моими родственниками, мы встречаемся только по каким-то заметным датам. Нет, не стал я еще настоящим дедушкой — из тех, что живут пенсионно-домашней жизнью. Не тянет меня пока на такое существование. Порой предъявляю самому себе претензии, но так уж сложилось — ничего не поделаешь. Я на самом деле живу кинематографом: не только снимаю кино, но и преподаю, с огромным интересом общаюсь с молодыми, восхищаюсь их идеями, учу их профессии и чему-то учусь у них… Каждый день я благодарю Господа за то, что он подарил мне такую потрясающе интересную жизнь. Я даже гипотетически не рассчитывал на это.

---

Владимир Хотиненко

Родился: 20 января 1952 года в Славгороде (Алтайский край)

Семья: жена — Татьяна Яковлева, киновед, кандидат искусствоведения; сын — Илья; дочь — Полина; сын Татьяны — Денис Аларкон-Рамирес; внуки (дети Ильи) — Серафим, Иван, Фекла

Образование: окончил Свердловский архитектурный институт, а также Высшие курсы сценаристов и режиссеров

Карьера: художник-конструктор на Павлодарском тракторном заводе, художник-постановщик на Свердловской киностудии, ассистент режиссера, кинорежиссер, педагог. Снял 25 фильмов, среди которых: «Зеркало для героя», «Мусульманин», «72 метра», «Макаров», «Поп», «Бесы».