Для России социальная история великой войны важна еще и потому, что война особым образом повлияла на "советского человека". С одной стороны, закончила его формирование, ведь именно в окопах город впервые встретился с деревней — да так, чтобы потом с ней смешаться, образовав единый "народ", с другой стороны, предрешила его кризис, столкнув с западным образом жизни, другим миром и вызовом личной свободы. На конференции ""Революция памяти": советская история в источниках личного происхождения" в НИУ ВШЭ, посвященной "социально-антропологическому повороту" в изучении истории недавнего прошлого, Владимир Булдаков, главный научный сотрудник Института российской истории РАН, заметил, что мы, несмотря на сотни трудов по теме, по-прежнему не знаем, когда возник и чем жил "советский человек с его коммунистической душой". "Некогда история воспринималась как история богов и героев, позже — как история правителей и политиков, а сегодня нас наконец интересует история человека,— пояснил Владимир Булдаков.— Но с субъектностью в России всегда было сложно, поэтому человек в России — чрезвычайно трудный предмет изучения. Задним числом оценивая некоторые свои работы, замечаю, что и они сохраняли идейный и политический подтекст, отодвигавший на второй план историю простого человека".
Тех, кто принес нам и миру 9 мая, с каждой годовщиной Победы все меньше. Их подвиг от этого не тускнеет, но, храня память о нем, не забываем ли мы о том поколении, которое не только выиграло ту войну, но еще и пережило ее? Чтобы напомнить о нем, "Огонек" предлагает читателям монолог полковника Владимира Сафира — о жизни, музыке и войне
Курьез в том, что и сам "простой человек" в России умел отодвинуть себя на второй план, не проговариваться даже в личных документах. Военное время, впрочем, составляет здесь исключение — и в этом тоже его значимость. Если основной "человеческий источник" 20-х годов — это письма во власть, основной источник 30-х — доносы-допросы и личные письма, то 40-е замечательны своими дневниками. По словам Михаила Мельниченко, создателя и руководителя интернет-проекта "Прожито", занимающегося публикацией личных дневников в Сети, 1942 год уверенно держит первое место среди датировок поступающих к ним записей (аналогичный всплеск дневниковой активности наблюдался только сразу после революции, в 1918 году). Причем из двух полюсов памяти о Великой Отечественной — 22 июня как День скорби и 9 мая как День победы — всякий человеческий документ, бесспорно, тяготеет к первому. Эготексты о войне рассказывают о ней как об истории беспримерного человеческого горя. О том, как много о ней нам еще предстоит узнать, "Огонек" спросил Олега Будницкого, директора Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ.
— Когда свидетелей войны становится все меньше, а интерес к "человеку на войне" все возрастает, откуда можно почерпнуть интересующие сведения? Можно ли без оглядки доверять тем же дневникам?
— У нас долгое время считалось, что личные записи, дневники военного времени — это источники второго сорта: мол, знал человек какой-то маленький кусочек войны, что он там из окопа мог увидеть и понять... Но сейчас, когда мы интересуемся человеческим измерением войны, как раз эти источники считаются наиболее важными. Они изучены гораздо меньше, чем хотелось бы. Единого архива, в котором хранились бы мемуары и дневники участников Великой Отечественной, у нас не существует. В свое время писатель Константин Симонов предлагал создать такое хранилище солдатских мемуаров при Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), причем его идея рассматривалась на самом высоком уровне — в ЦК КПСС. Против выступили Генштаб и Главное политическое управление Советской армии. Мотивировка: не надо плодить разногласия во взглядах на войну. Из мемуаров фронтовиков, которые публиковались в советское время, личное сознательно вымарывалось, тексты унифицировались, "подгонялись" под официальный канон истории войны. Мемуары военачальников вообще, как правило, писали "литературные негры". Поэтому ценность большинства этих текстов для социального историка не превышает ценности бумаги, на которой они напечатаны. Дневники, как правило, хранились в семейных архивах, в редких случаях передавались в отделы рукописей библиотек и архивы. В последние четверть века опубликовано немало дневников и воспоминаний, писавшихся "в стол" и абсолютно непроходных для печати в советское время. Есть надежда, что немало дневников, бесцензурных воспоминаний еще хранится у людей дома. Через СМИ обращался к семьям фронтовиков с просьбой присылать их рукописные заметки, дневники — в результате получил копии около полутора десятков дневников. Сейчас они готовятся к печати. Обращаюсь с таким призывом и к читателям "Огонька". Среди уже вышедших публикаций нашего Центра назову обширный дневник с 1941 по 1946 год лейтенанта, минометчика Владимира Гельфанда, чудом сохраненный его сыном. Дневник сопровожден подробным научным комментарием.
— Насколько открыто красноармейцы вообще могли вести дневники?
— Конкретного приказа, запрещавшего это делать, похоже, не было. Конечно, были общие соображения секретности: нельзя доверять бумаге то, что может потом пригодиться врагу. Но в каких-то частях эти соображения становились руководством к действию, а в каких-то нет: многие авторы дневников вели их совершенно открыто и никто им не мешал. Причем иногда в дневниках действительно встречаются довольно секретные сведения (номера частей, имена командиров) — проверь кто-то их записи, им пришлось бы несладко. Но чаще они, конечно, писали о личном — переживаниях, волнениях, происшествиях. И цензуровали себя гораздо меньше, чем в письмах родным, потому что про письма-то всем было понятно — их читают военные цензоры, вымарывая все лишнее. Да и родных не хотелось волновать.
— Из таких частных источников может сложиться объемная история войны?
— История войны подразделяется, до некоторой степени условно, на собственно военную историю (историю военных операций), историю дипломатии военного времени, военной экономики и социальную историю. Военная история изучена неплохо: мы более или менее представляем, как работал Генштаб, как планировались и осуществлялись военные операции, а в начале 1990-х узнали статистику потерь по отдельным сражениям (трудно поверить, но в стране, где такое значение уделялось победе в Великой Отечественной войне и ее цене, эта информация оставалась засекреченной до 1993 года). Однако "историю людей" на войне и во время войны мы все еще знаем недостаточно. Официальные источники говорят о ней скупо, более того, некоторые из них до сих пор недоступны. Скажем, фонд Главного политического управления, которое занималось морально-психологическим состоянием армии, до сих пор закрыт для исследователей. Закрыты и фонды военной прокуратуры: понятно, что они таят информацию, далекую от героических образцов, ведь только по официальной статистике более 994 тысяч военнослужащих за время войны были осуждены военными трибуналами. Закрыт в значительной своей части Военно-медицинский архив, так как он содержит личные сведения, не подлежащие разглашению. В результате мы многого не знаем о чисто физическом состоянии бойцов Красной армии, продолжая верить мифам, что во время войны люди "мобилизовывались" и забывали о болезнях, хотя это очень далеко от действительности. О здоровье женщин, которые шли добровольцами на фронт или были призваны, мы знаем чуть больше, ибо их призывали через комсомол, и эти архивы доступны. Отсев по медицинским показаниям был очень значителен, иногда до 20 процентов, из-за болезней или потому, что был недостаточен рост и вес — и, между прочим, это очень многое говорит о состоянии страны и ее вооруженных сил. Но даже откройся эти архивы — они не заменят нам источников личного происхождения. Потому что реальная проза (и поэзия!) жизни видна прежде всего в них. В первую очередь я говорю о дневниках, но также и о письмах, и о мемуарах. Причем среди мемуаров особенно важны те, которые писались в советское время "в стол", без надежды на публикацию, ибо никак не соответствовали официальному канону. Мемуарам, написанным в постсоветское время, я склонен доверять меньше: их писали как будто те же, но на самом деле совсем другие люди, по сравнению с тем, какими они были 50-60 лет назад. Да и критический пересмотр советского прошлого влиял на их оценки.
— Какой предстает война в личных документах?
— У одного из авторов неподцензурных мемуаров, фронтовика, в дальнейшем известного искусствоведа, сотрудника Эрмитажа Николая Никулина говорится, что основные темы, которые занимали солдат на войне, это, цитирую, "смерть, жратва и секс". В дневниках военного времени эти темы в самом деле занимают значительное место. Про смерть понятно — она всегда была рядом. Кто-то говорит об ожидании близкой смерти, кто-то, наоборот, об отсутствии страха перед ней. "Судьба меня хранит",— читаешь в дневнике Героя Советского Союза Георгия Славгородского, зная, что жить ему осталось пять месяцев. Возникает даже мистическое желание отправить "телеграмму в прошлое": не пиши этого! Не искушай судьбу! Страшные записи о том, как погиб весь батальон, в котором он служил, у фронтовика Леонида Андреева, писавшего свои воспоминания с 1942 по 1944 год, которые он провел в госпиталях: его лыжный батальон послали в лобовую атаку на деревню, и он был весь "выкошен" немецкими пулеметчиками. Сам Андреев чудом спасся, пролежав сутки в снегу и отморозив обе ноги. Впоследствии Андреев, известный филолог, декан филфака МГУ, послал запрос в ЦАМО о судьбе своего батальона и получил ответ, что "сведений не имеется". Будто батальона и не было. Еда — второй лейтмотив, потому что ее всегда не хватало. Дефицит продовольствия в СССР наблюдался и без всякой войны, потом немцы оккупировали Украину, крестьяне ушли на фронт — ситуация стала критической. При этом понятно, что любой дефицит порождает хищения: о них очень часто пишется в солдатских дневниках. Подтверждение того, что это не были частные случаи, мы находим в бывшем Центральном партийном архиве, где содержатся материалы масштабных проверок. Это просто никто не изучал по-настоящему, потому что тема неприятная. Живописные факты содержатся в мемуарах Сергея Голицына, которые он писал с 1946 по 1948 год на основе своих дневников. Голицына не взяли в армию, а только в строительные части (видимо, из-за происхождения — он был князем, внуком московского губернатора), и он подробно описывает приписки, воровство, спекуляцию — все, с чем сталкивался в "ближнем тылу" и в чем сам со своими сослуживцами участвовал. Его записки — это прямо какой-то "плутовской роман". Голицын пишет, что видел только "изнанку" войны. На мой взгляд, так называемая изнанка войны — это ее неотъемлемая часть, которую нужно изучать. Если мы, конечно, хотим знать историю войны во всей реальности и полноте. Война не была похожа на героический вестерн.
Совсем скоро мы будем отмечать наш главный праздник - День Великой Победы. В этом году — уже в 72-й раз.
— И половой вопрос обсуждался в дневниках?
— Конечно. За годы войны в армию было призвано 29,5 млн человек, которым практически не давали отпусков, только по ранению или за особые заслуги. При этом на фронте служило около 500 тысяч женщин: у кого-то случались мимолетные романы, кто-то нашел на фронте свою любовь. Сложился колоссальный демографический дисбаланс: миллионы мужчин остались без женщин, миллионы женщин в тылу — без мужчин. Это привело к тысячам семейных драм, и не только вследствие гибели или ранения мужей. Автор культового стихотворения "Жди меня" Константин Симонов написал и стихотворение-перевертыш "На час запомнив имена", в котором воздается хвала женщине, "легко" и "торопливо" заменившей солдату, которому "до любви дожить едва ли", далекую возлюбленную. Вообще, не думаю, что существует какой-то "правильный" ответ на вопрос, что нравственно, а что безнравственно в отношениях между мужчиной и женщиной перед лицом смерти. В солдатских дневниках много записей — "перевертышей" текстов популярных песен. Эти "перевертыши", городской фольклор, имели широкое хождение в годы войны. Скажем, в дневнике рядового Василия Цымбала приводится альтернативный текст романтической "Темной ночи": "Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь, / И от детской кроватки тайком ты в кино удираешь". Как раз в период войны с сексуальным поведением советских людей произошли изменения, сопоставимые разве что с сексуальной революцией на Западе. И это тоже важная страница социальной истории.
Олег Будницкий, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ
— Не кажется ли, что такая "человеческая история" выглядит слишком человеческой, принижает сакральный для наших соотечественников образ войны?— В солдатских дневниках вы ничего "сакрального" не найдете. Причем вели дневники не какие-нибудь антисоветчики, а вполне советские люди, нередко убежденные сталинисты, какими были, к примеру, Владимир Гельфанд или Георгий Славгородский. Я склонен доверять скорее запискам автоматчика Льва Разумовского, потерявшего на войне руку, рядового Леонида Андреева, отморозившего обе ноги, майора Бориса Слуцкого, вследствие незалеченной контузии дважды перенесшего трепанацию черепа после войны, и многим другим текстам, написанным бойцами и командирами Красной армии во время войны или вскоре после ее окончания без оглядки на цензуру и без расчета на публикацию, нежели "сакральным" текстам штатных пропагандистов. В войне нет ничего романтического. Война открывает в людях не только лучшее, как принято думать, но и самое худшее, и худшего предсказуемо больше. На мой взгляд, чем более ценной для нас сейчас становится человеческая жизнь, тем важнее должна становиться именно такая, человеческая история Великой Отечественной.
Беседовала Ольга Филина
Все герои нашего фотопроекта живут в Доме ветеранов в Калининграде. Жизнь оказалась такой длинной, что у многих уже не осталось близких. Рядом с ними социальные работники, друзья и соседи по Дому ветеранов. "Огонек" спросил у участников Великой Отечественной войны, что вспоминается 22 июня.
Текст: Екатерина Данилова
Фото: Александр Петросян
"Норма была — три товарных вагона на одну сестру"
Нина Петровна Демешева, 94 года. Санинструктор во время Великой Отечественной войны, после — работала в ансамбле песни и пляски, была начальником клуба, завклубом школы милиции, пишет стихи
Я с детства танцевать очень любила. В выпускных классах больше танцевала, чем училась, потому что уже работала в Ансамбле песни и пляски Тамбовской филармонии. Мечтала балериной стать, а стала санинструктором. Мальчиков наших, как война началась, сразу мобилизовали. А мы, девчонки, на медицинские курсы пошли. Самое страшное мое воспоминание — срочная эвакуация раненых из Воронежа, который был уже наполовину занят фашистами. Дали пять санитарных эшелонов. Только мы выехали из Воронежа, налетели фашистские самолеты. 20 часов беспрерывно нас бомбили. Начальник поезда и комиссары бросили раненых, забрали продукты и перевязочные материалы и сбежали. А нам оставили взрывчатку и велели при приближении немцев себя взорвать. Мы всю ночь таскали раненых на шоссейную дорогу. Из 1500, которых везли на эшелонах, живых осталось 100, все в тяжелейшем состоянии. Слава богу, наткнулись в лесу на нашу разведку, привели их к нашим раненым. Они нам дали свою "санчасть", мы обработали раненых и вывезли наших солдат. А потом нас на Сталинградский фронт отправили. Тяжело было — не рассказать как. Нам ведь по 18-19 лет было, и здоровых мужиков таскали. Поэтому у меня детей и нет. До конца Сталинградской операции я служила на санитарном поезде. Три товарных вагона на одну сестру — такая норма была. В 1943 году, когда мы уже двинулись на Украину, приезжает с передовой, из пехоты, врач: "У меня всех медиков побило, есть желающие на передовую?" Мы с подругой руки подняли. Так я оказалась на передовой. Я никогда в бой не ходила и не знала, что это такое. А когда все побежали с криками "За Родину, за Сталина!", меня как приклеило к окопу. Опомнилась, когда услышала страшный вой солдата — смотрю, он в руке глаз держит, а из глазницы кровь фонтаном. Всю Украину проползла на четвереньках, а как иначе помощь оказывать? За бой можно было перевязать 4-5 тяжелораненых. А следом за нами шли носильщики, они их забирали.Однажды в деревне Голянка на нас налетела авиация. Мы с подругой спрятались под танк. А он начал разворачиваться, чтобы уйти в лес, и чуть нас не раздавил. Самый дорогой подарок, который я получила во время войны,— от старшины кальсоны. Мои вещи сгорели при обработке от насекомых. И вот в таком виде встретил меня будущий муж. А потом оказалось, что он и был механиком-водителем того танка, под которым я пряталась. И на войне есть место любви. Мы прожили вместе 54 года.
"С немецкими военнопленными особых хлопот не было"
Иван Артемович Рылов, 90 лет. Пережил оккупацию, после войны — в конвойных войсках НКВД для охраны военнопленных. Затем работал на рыболовных судах. Увлекается моделированием судов
Через десять дней после начала войны немцы уже были в нашем селе Лехово, в Псковской области. Лехово стало у них опорным пунктом. Назначили старосту, который решал, куда кого и на какие работы. Он же смотрел, чтоб никаких связей с партизанами. За это очень жестоко карали. Однажды партизаны ворвались в село и перебили всех немцев. Мама моя говорит командиру: "Выпусти нас в соседнее село, немцы же вернутся, поубивают всех". А он ей сказал, чтобы шла домой, скоро, мол, наши танки придут. Врал, конечно. А ночью немцы взяли в окружение наше село. Мы все равно ушли лесом. А после боя партизан с немцами от нашего Лехово ни одного целого дома из 130 не осталось. Только головешки дымятся. От нашего дома — бревна и черный дым. Мы ушли жить к моему деду за 12 километров. Летом мы там работали, пахали. А осенью партизаны опять дали бой. После чего немцы ворвались в деревню и сожгли ее полностью. Тогда мы ушли к бабушке в другую деревню. Мы уже привыкшие были. Знали — возражать немцам нельзя. Всех наших кур они выгребли. Помню, как они у нас в хате Рождество праздновали. Стол накрыт, а я на печке сижу. Один немец вызывает меня в сени и говорит, что скоро придут русские, поэтому вас будут эвакуировать в Германию. Беги, мол. Как раз в это время советские войска взяли Сталинград. А по нашей местности проходил так называемый фронт "Центр".Мне и моему другу Володе удалось бежать. Сразу после освобождения мы стали восстанавливать колхоз. Жили в землянках. Мне тогда только 17 лет исполнилось, и я попал в учебный курсовой полк 30-й Ивановской дивизии, в мае 1945-го меня призвали в конвойные войска НКВД. Пленных немцев было так много, что из нас создали специальные конвойные войска. Первых 460 немецких военнопленных я принял в Литве, погнали мы их в Тулу, на угольную шахту. С немецкими военнопленными особых хлопот не было. За дисциплиной следили их же офицеры. Я был начальником конвоя, и если надо было кого-то приструнить, то я это делал через немецкого офицера. Вообще у наших военнослужащих озлобления на немцев не было, несмотря на страшные потери во время войны. А вот у других пленных, у румын, итальянцев, на немцев зуб был, они им простить не могли всего, что случилось. Кроме немцев приходилось и наших охранять, встречались среди них и политические. Когда я потом читал "Один день Ивана Денисовича" Солженицына, удивлялся — уж слишком все страшно написано. А таких, как Солженицын, у нас много было... Потом подался на рыболовные суда, где только не был: и в Дакаре, и на Кубе. Люблю море. А сегодня моя страсть — моделирование.
"Я могла быть как Зоя Космодемьянская"
Наталья Ивановна Тимченко, 94 года. Пережила оккупацию, была в ополчении. После войны — учительница начальных классов
Вообще-то я родилась на Полтавщине. Но когда в 1930-е начался голод и все пятеро детей опухли, то родители бросили все — дом, огород, и отправились в Крым, к старшей дочери. В татарском селе Красный Терчек нас приняли очень хорошо, выделили пособие. Папа устроился на работу, а нас взяли в школу.Когда началась война, взяли на фронт и моего брата Гришу. Он работал водителем на полуторке. Как сейчас помню: он подъехал на машине домой, на нем была рубашечка голубенькая в клеточку. Обнял всех. Больше мы его не видели. Последнее письмо было из Вязьмы — "лежу в госпитале". И пропал. А искали мы его после войны долго.
Для меня начались военные сборы, при райкоме партии формировалось ополчение. В октябре, когда немцы прорвались на полуостров, нас перевели на казарменное положение. 12 октября наш начальник говорит — снимаемся, идем с Красной армией к Джанкою, на Старый Крым. Там, видимо, были партизанские отряды. Ночью остановились в татарском селе, а утром просыпаемся от крика: "Немцы!" Действительно, по улицам мотоциклы едут. Только на них не немцы, а румыны были. Хозяйка хаты говорит: "Уходите, девчонки". Мы комсомольские билеты закопали в овраге — с ними-то куда, если немцы кругом, и домой. Добралась огородами — отец ругался! "Куда сунулась, девчонка!" Дома у нас уже стояли румыны, потом им на смену пришел грузинский легион, который воевал на стороне немцев. Но больше всего мы боялись татар, с которыми раньше дружили и даже ходили на танцы. Многие из них пошли в полицию.
Мы начали потихонечку общаться со своими. У Коли Полякова был маленький приемничек, так мы узнавали, что происходит на фронтах. А у Пети Алмалиева — вырезки из советских газет. Он говорил — надежным людям можно рассказывать, что происходит. Ведь после падения Севастополя никто вообще не знал, что происходит. Петя приносил мне листовки, задание было — разбросать по дворам. Я одну листовку прочла. Там был стишок, до сих пор его помню: "Сидит Гитлер на заборе, плетет лапти языком, чтобы вшивая команда не ходила босиком". Я-то думала, что я Пете помогаю, а потом оказалось, что в Крыму была большая подпольная организация. То есть я могла бы быть как Зоя Космодемьянская. А Петю потом фашисты взяли, он пропал.
Однажды в 9 утра я услышала шум на улице. Выскочила — а это наши танки. Как их встречали! Одна женщина на дорогу упала и со слезами землю целовала.
А я стала педагогом начальных классов. Вышла замуж. Муж был начальником железнодорожной станции — в Севастополе, на Айвазовской, в Феодосии. У нас четверо детей и пятый приемный, 11 внуков и 12 правнуков. А сейчас я живу в Доме ветеранов. Здесь как в сказке. Потому что везде на станциях, где работал муж, было печное отопление. Я замучилась старыми шпалами топить. А здесь у меня все есть. У меня жилищные условия здесь даже лучше, чем у моей дочери. Счастливая я.
"На передовой солдат выживал семь дней"
Альберт Оскарович Тинт, 93 года. Был на оборонительных работах под Ленинградом, наводчик миномета в эстонской дивизии. После войны остался в армии, демобилизовавшись, работал в ЦК Эстонской компартии
Войну я встретил несовершеннолетним. На фронт не берут. Попросился на оборонительные работы под Ленинградом. Сначала под Лугой рыли противотанковые рвы. Норма была — погонный метр траншеи на человека, а сама траншея 4 метра шириной, 3 — глубины. Значит, пока 12 кубометров не выкопаешь — не уйдешь. А покидай землю наверх с трехметровой глубины! Оттуда отправили на Невскую Дубровку, знаменитый Невский пятачок, плацдарм, который наши войска удерживали почти всю блокаду. Иногда там собирались по семь дивизий, земля вся была изрыта взрывами. Потери были такие страшные, что из трупов делали заграждения. Тем более что в сильный мороз копать было невозможно. Кормили так плохо, что скоро у меня началась дистрофия. Вывезли меня на Большую землю. С приключениями добрался до Ярославля, где жила мама. В шесть утра стучу, а мама меня сразу и не узнала, решила, солдатик какой-то. Она думала, что я уже погиб. Три раза она меня так хоронила. Наверное, поэтому и живу так долго.Пошел работать на мелькомбинат — тогда все старались поближе к хлебу устроиться. И начал ловить голубей. Их на мелькомбинате были тучи. Как это работало? Коробка, сетка, палочка, веревочка. Пшенички насыпал. Они тут как тут. Дернул — и под коробкой сразу несколько голубей. На проходной меня не задерживали с голубями. А вот за стакан пшеницы посадить могли. Потом уже весь Ярославль голубей ловил. Когда я уходил на фронт, их в городе вообще не осталось.
На фронт попал так. Я все время просился, а меня не брали — маленький, полтора метра ростом. И вдруг вызывают. "Ты кто по национальности?" — "Русский" — "Да какой ты русский с таким именем!" Я упирался до последнего — считаться "иностранцем" было небезопасно. Наконец, выяснилось — формируется эстонский стрелковый корпус, туда нужны этнические эстонцы. "Пойдешь в эстонский корпус служить?" Конечно, говорю. Привезли нас в Чебаркуль, под Челябинском. Там два взвода было таких "эстонцев". Через два месяца учебы я стал наводчиком 82-миллиметрового миномета. И до конца войны считался лучшим наводчиком основного миномета, командир роты меня берег.
В бою под Великими Луками от нашего полка осталось 17 человек, знамя и младший лейтенант. Вот много говорят о фронтовой дружбе. Какая дружба, если сегодня у тебя есть друг, а завтра нет? На передовой солдат выживал в среднем семь дней. Я хоть и минометчиком был, тоже ходил в наступления. "Вперед!" — бросаешь миномет и идешь в наступление. Один раз рядом граната разорвалась, осколок пробил артерию. Я осколок вытащил и вперед побежал. Вот так все это было.
"Благодаря меткому выстрелу я стал сержантом"
Леонид Алексеевич Малолкин, 92 года. Во время войны был зенитчиком. После художником-декоратором. Увлекается музыкой, живописью и пишет стихи
Мой отец был журналистом, но я его совсем не помню. Он был очень верующий человек, и чтобы его не посадили, он все бросил и уехал. Поэтому воспитывали меня родители моей матери, бабушка и дедушка. Они были зажиточные люди. Дед работал в Астрахани на мыловаренном заводе, а за Волгой у него было хозяйство — чего у него там только не росло! Его и раскулачили как богача. А какой он богач? Трудяга был большой. Дом отобрали, его сослали на три года в Печору на Север. А нас с бабушкой приютили родственники. Мы же нищие совершенно были. Но дед был умный человек, знал ветеринарию. И в заключении вел большую работу по вакцинации оленей. Заработал такую хорошую репутацию, что его в 1934 году освободили.Война началась, когда мне было 16 лет. Я только получил паспорт и поступил в Астраханский речной техникум — очень хотел стать судоводителем. Присягу принимал 2 февраля 1943 года — как раз в эти дни из сталинградских подвалов достали Паулюса. 11 месяцев воевал несовершеннолетним. Меня зачислили в зенитно-артиллерийский полк — я считался образованным, после техникума уже имел среднее образование, знал логарифмы. А тех, кто образования не имел, брали в пехоту. Все братья матери полегли — один под Севастополем, другой под Ленинградом. Меня призвали на сталинградский участок фронта, недалеко от моего дома. А после 7 ноября — перевели на Карельский фронт, в Кандалакшу под Мурманском.
Наша зенитная артиллерия прикрывала каскад Нивских ГЭС, которые давали энергию железной дороге от Кандалакши до Мурманска. Поначалу немцы летали вольготно, чуть не ползали по крышам на Кольском полуострове. А когда прибыл наш полк и мы начали их сбивать, они поднялись на большую высоту. Однажды залетел бомбардировщик, летел низенько между сопками — а артиллерийские орудия на такой высоте не сбивают. Их задача — заградительный огонь. Так вот, батарея молчит, а он уходит уже! Тут командир орудия не выдержал: "Открыть огонь прямой наводкой!" Ну бросили мы три снаряда, пробили ему левое крыло с бензобаком. Я после этого такое стихотворение написал: "Расскажу я вам ребята, как немецкий самолет изменил судьбу солдата и закончил свой полет". А мою судьбу он и правда изменил — благодаря этому меткому выстрелу я стал сержантом. Меня направили на курсы командиров зенитных пулеметов.
А музыку я всегда любил. Играл на мандолине и балалайке, после войны аккордеон купил, женился. Окончил факультет живописи, стал декоратором-строителем. У меня все хорошо, я не считаю себя бедным, у меня пенсия большая. Но как другие живут, не понимаю. Я-то свои деньги заработал, но сейчас деньги не зарабатывают — делают. А как тем жить, кто "делать деньги" не умеет? Откуда взялись в нашей стране богатые и бедные, вся эта частная собственность? Мне кажется, сейчас самое главное — дать людям социальную справедливость, чтобы они себя в своей же стране изгоями не чувствовали.
Мнение автора не всегда совпадает с точкой зрения редакции.
Источник: kommersant.ru
