Оперная певица Тамара Нижникова отметила 92-летие
11.03.2017 01:56:00
Среди действующих профессоров минских вузов только трое перешагнули возрастной порог 90 лет. И только трое ныне живущих белорусов носят почетное звание народного артиста СССР.
Выдающаяся белорусская оперная певица Тамара Нижникова — одновременно и старейший профессор, и народная артистка СССР. На этой неделе у нее был 92–й день рождения.
Каждый понедельник Тамара Николаевна проводит занятия со студентами Белорусской академии музыки. В порядке исключения занимается дома. Ведь для этого не нужно ни больших лекционных залов, ни проекционных экранов, ни компьютеров. Только студент и педагог, оба влюбленные в свою профессию, старенькое пианино и концертмейстер, готовый по первому требованию сыграть что угодно — от сложнейших оперных арий до народных песен и куплетов из оперетт. Ее голос до сих пор звучит прекрасно, а память если и подводит, то только на фамилии. Свой огромный репертуар она помнит безотказно — вплоть до «Перепелочки» на финском языке.
— Вы родились и жили в Самаре. Времена были тяжелые, война. Как в таких условиях мог открыться и расцвести ваш талант?
— У меня все родственники пели в церковном хоре. С шести лет папа брал меня в церковь, и я тоже там пела. У папы был чудный тенор, но не было никакой возможности это развивать. И поэтому он часто повторял: «Как же я хочу, чтобы моя дочка стала оперной певицей, если уж мне самому этого не дано!»
— Папа дожил до вашего успеха?
— Нет, он умер, когда мне было 10 лет. И умерли двое младенцев в нашей семье — мальчик и девочка. Тогда свирепствовала эпидемия пневмонии, много детей умирало. И мама мне тогда сказала: «Учись, доча, нам больше рассчитывать не на что!» Она тогда на фабрике работала, шила шляпы. Мама у меня была человеком очень деликатным, никогда не скажешь, что из простых. Она умела обращаться с людьми, знала, как сказать, как сесть, как подать. Ее всегда звали на помощь, если нужно было кого–то красиво принять. Я всегда старалась брать с нее пример, и меня все любили.
— И вас, несмотря ни на какие трудности, учили музыке?
— Да. Меня отдали в музыкальную школу по классу фортепиано. Моя учительница Анна Абрамовна Шац — чудный педагог! — говорила: «Тамарочка, если будешь петь, то фортепиано тебе пригодится!» Она тоже чувствовала, что я стану певицей. Инструмента у нас не было, и я ходила заниматься к соседке тете Еве. А потом началась война... Представляете, 1941 год, летит самолет над Самарой, стреляет, а мы бежим в военкомат. Мы были очень патриотично настроены и верили в нашу победу. Пока я решала, что делать, восьмые классы сняли с занятий и отправили в санитарные дружины. Так я попала в госпиталь на Красной Глинке. Как сейчас вижу — идет по Волге пароход, под завязку загруженный умирающими. И попробуйте потаскать их на себе, тем более в гору. Там же сейчас горнолыжный курорт! Мужчины кричат: «Девчонки, не таскайте, вы покалечитесь на всю жизнь».
Однажды я не приходила домой 9 дней. А мне тогда шестнадцать лет было. И я не только работала, а еще и пела. У нас проводились олимпиады, и везде я была лучше всех. Пела украинские песни. У меня папа из Украины был.
А тут приехал в эвакуацию Большой театр. А там Барсова, Максакова... И объявление такое странное: «Школа эстрадного искусства при Большом театре объявляет набор». Пришла я туда, у меня спрашивают: «Что будете петь?» Говорю: «Арию Виолетты из последнего акта». Спела, сама себе на фортепиано подыграла. Потом попросили потанцевать, как будто у меня собачка шпиц и сахар в руке. Потом попросили что–нибудь почитать, и я прочла письмо Татьяны.
А когда пришла смотреть списки принятых, то себя не увидела. Оказалось, меня отправляют в Москву в консерваторию.
— Это же еще война была!
— Я приехала в Москву и на вокзале ночевала. Нас семеро ребят было — трое парней и четыре девушки. Нас милиция гоняла, но я сказала милиционеру: «Я буду в Большом театре петь и вас приглашу, будете сидеть в первом ряду!» И милиционер смилостивился, дал нам место в уголке у батареи... Вот так я и жила, и всегда меня люди грели.
— И вы поступили?
— Поступила, и меня отправляли к Неждановой в класс, но я отказалась. Ведь мне еще в Самаре сказали: «Только к Марии Владимировне Владимировой!» Она была родной сестрой Барсовой, уже старушка, хромая, горбатая... Но я хотела только к ней, потому что у нее была настоящая школа! А я была голая и босая и могла рассчитывать только на себя. Я тогда ничем не гнушалась, надо с ребенком фортепиано позаниматься — пожалуйста. И люди мне тогда очень много помогали.
— Как получилось, что вы, сталинская стипендиатка, оказались в Минске?
— На дипломный спектакль к нам приехала Лариса Помпеевна Александровская — главный человек в белорусской опере. Она со своей свитой послушала меня и говорит: «Хорошая девочка, давайте ее заберем!»
— Других предложений не было?
— Были. Я ездила прослушиваться в Новосибирск, в Свердловск. Но поехала в Минск. А тут так тяжело, холодно, голодно! Ничего не было, все после войны уничтожено. Возле театра коровы паслись. Дали нам с мужем комнатушку на шестом этаже с фанерой вместо стекол. Но я всегда верила, что будет хорошо.
— Никогда не жалели?
— Нет! Если бы я еще немножко потерпела в Москве, меня бы взяли в театр Станиславского, а может быть, и в Большой театр. Но я ни о чем не жалею. Я прожила очень трудную, но прекрасную жизнь, в которой все меня любили и я любила всех. Я никогда никого не обидела и сохранила верность своей профессии. Я спела все, что только было можно, мои ученики поют по всему миру... О чем еще можно мечтать?
Выдающаяся белорусская оперная певица Тамара Нижникова — одновременно и старейший профессор, и народная артистка СССР. На этой неделе у нее был 92–й день рождения.
Каждый понедельник Тамара Николаевна проводит занятия со студентами Белорусской академии музыки. В порядке исключения занимается дома. Ведь для этого не нужно ни больших лекционных залов, ни проекционных экранов, ни компьютеров. Только студент и педагог, оба влюбленные в свою профессию, старенькое пианино и концертмейстер, готовый по первому требованию сыграть что угодно — от сложнейших оперных арий до народных песен и куплетов из оперетт. Ее голос до сих пор звучит прекрасно, а память если и подводит, то только на фамилии. Свой огромный репертуар она помнит безотказно — вплоть до «Перепелочки» на финском языке.
— Вы родились и жили в Самаре. Времена были тяжелые, война. Как в таких условиях мог открыться и расцвести ваш талант?
— У меня все родственники пели в церковном хоре. С шести лет папа брал меня в церковь, и я тоже там пела. У папы был чудный тенор, но не было никакой возможности это развивать. И поэтому он часто повторял: «Как же я хочу, чтобы моя дочка стала оперной певицей, если уж мне самому этого не дано!»
— Папа дожил до вашего успеха?
— Нет, он умер, когда мне было 10 лет. И умерли двое младенцев в нашей семье — мальчик и девочка. Тогда свирепствовала эпидемия пневмонии, много детей умирало. И мама мне тогда сказала: «Учись, доча, нам больше рассчитывать не на что!» Она тогда на фабрике работала, шила шляпы. Мама у меня была человеком очень деликатным, никогда не скажешь, что из простых. Она умела обращаться с людьми, знала, как сказать, как сесть, как подать. Ее всегда звали на помощь, если нужно было кого–то красиво принять. Я всегда старалась брать с нее пример, и меня все любили.
— И вас, несмотря ни на какие трудности, учили музыке?
— Да. Меня отдали в музыкальную школу по классу фортепиано. Моя учительница Анна Абрамовна Шац — чудный педагог! — говорила: «Тамарочка, если будешь петь, то фортепиано тебе пригодится!» Она тоже чувствовала, что я стану певицей. Инструмента у нас не было, и я ходила заниматься к соседке тете Еве. А потом началась война... Представляете, 1941 год, летит самолет над Самарой, стреляет, а мы бежим в военкомат. Мы были очень патриотично настроены и верили в нашу победу. Пока я решала, что делать, восьмые классы сняли с занятий и отправили в санитарные дружины. Так я попала в госпиталь на Красной Глинке. Как сейчас вижу — идет по Волге пароход, под завязку загруженный умирающими. И попробуйте потаскать их на себе, тем более в гору. Там же сейчас горнолыжный курорт! Мужчины кричат: «Девчонки, не таскайте, вы покалечитесь на всю жизнь».
Однажды я не приходила домой 9 дней. А мне тогда шестнадцать лет было. И я не только работала, а еще и пела. У нас проводились олимпиады, и везде я была лучше всех. Пела украинские песни. У меня папа из Украины был.
А тут приехал в эвакуацию Большой театр. А там Барсова, Максакова... И объявление такое странное: «Школа эстрадного искусства при Большом театре объявляет набор». Пришла я туда, у меня спрашивают: «Что будете петь?» Говорю: «Арию Виолетты из последнего акта». Спела, сама себе на фортепиано подыграла. Потом попросили потанцевать, как будто у меня собачка шпиц и сахар в руке. Потом попросили что–нибудь почитать, и я прочла письмо Татьяны.
А когда пришла смотреть списки принятых, то себя не увидела. Оказалось, меня отправляют в Москву в консерваторию.
— Это же еще война была!
— Я приехала в Москву и на вокзале ночевала. Нас семеро ребят было — трое парней и четыре девушки. Нас милиция гоняла, но я сказала милиционеру: «Я буду в Большом театре петь и вас приглашу, будете сидеть в первом ряду!» И милиционер смилостивился, дал нам место в уголке у батареи... Вот так я и жила, и всегда меня люди грели.
— И вы поступили?
— Поступила, и меня отправляли к Неждановой в класс, но я отказалась. Ведь мне еще в Самаре сказали: «Только к Марии Владимировне Владимировой!» Она была родной сестрой Барсовой, уже старушка, хромая, горбатая... Но я хотела только к ней, потому что у нее была настоящая школа! А я была голая и босая и могла рассчитывать только на себя. Я тогда ничем не гнушалась, надо с ребенком фортепиано позаниматься — пожалуйста. И люди мне тогда очень много помогали.
— Как получилось, что вы, сталинская стипендиатка, оказались в Минске?
— На дипломный спектакль к нам приехала Лариса Помпеевна Александровская — главный человек в белорусской опере. Она со своей свитой послушала меня и говорит: «Хорошая девочка, давайте ее заберем!»
— Других предложений не было?
— Были. Я ездила прослушиваться в Новосибирск, в Свердловск. Но поехала в Минск. А тут так тяжело, холодно, голодно! Ничего не было, все после войны уничтожено. Возле театра коровы паслись. Дали нам с мужем комнатушку на шестом этаже с фанерой вместо стекол. Но я всегда верила, что будет хорошо.
— Никогда не жалели?
— Нет! Если бы я еще немножко потерпела в Москве, меня бы взяли в театр Станиславского, а может быть, и в Большой театр. Но я ни о чем не жалею. Я прожила очень трудную, но прекрасную жизнь, в которой все меня любили и я любила всех. Я никогда никого не обидела и сохранила верность своей профессии. Я спела все, что только было можно, мои ученики поют по всему миру... О чем еще можно мечтать?
juliaandr@gmail.com
Фото Виталия ПИВОВАРЧИКА.