Узница концлагеря Эмилия Копыток: «Ценнее жизни и мира ничего нет!»

— Эмилия Александровна, откуда ваши корни?

— Я родилась в Лядище, в пригороде Борисова. Семья наша была многодетной: восемь детей. Я предпоследняя. В 1935 году по приказу Климента Ворошилова Лядище расселили. Так мы оказались в Борисове. На месте же нашего поселка позже появились воинская часть и госпиталь.

Жили мы дружно, но очень бедно. В 1937 году отца Александра Николаевича арестовали и расстреляли. Работал он подвозчиком на лошади на заводе «Пролетарский волот». В 1964 году его реабилитировали. Столько лет прошло, а я по сей день помню тепло его рук…

— Каким было 22 июня?

— Солнечным и жарким. Мама ушла на кладбище: была Десятуха — поминальный день у католиков. Мы, дети, качались на воротах. И вдруг видим, как наспех одетые солдаты бегут с реки в казармы. Мы еще пошутили: что, мол, обед пропустили. Радио нет, рупор только в воинской части. От военных мы и узнали, что началась война.

Примерно через неделю в городе появились немцы. И сразу стали наводить свои порядки. Первым делом взялись за евреев. Расстреливали их за городом, в Старо‑Борисове во рву, у леса. Закапывали полуживыми: земля «дышала» по несколько дней.

Страх усилился, когда фашисты прилюдно (на базарной площади) повесили двух комсомольцев — парня и девушку. Для устрашения почти неделю не разрешали их снимать. Моих братьев — Леню, Митю, Станислава и Ватислава — не мобилизовали: не подходили по возрасту. И они активно включились в подпольную работу, а позже наладили связь с партизанами. Старшая сестра Альбина по поручению командования пошла работать к немцам в госпиталь. Подпольщикам очень нужны были бинты и лекарства. Брат Леонид был шофером у фрицев. В 1943 году он угнал машину к партизанам в бригаду «Дяди Коли».

— А свое первое поручение помните?

— Поздней осенью 1942 года старший брат попросил меня сходить в Старо‑Борисов к двоюродному брату Павлу Янушковскому. По мосту через Березину можно было ходить до 17:00. Пацанов вообще не пускали. Леня надел на меня старую толстую «плюшевку» и под видом попрошайки отправил в город. Я не знала, что под подкладку зашито донесение партизанам. Раз сходила, второй, а на третий попала в засаду, которую немцы устроили в доме Павла. Всех, кто был, арестовали. Его самого страшно пытали и, ничего не выведав, расстреляли на полигоне. Нашли и зашитую записку. Так я оказалась в тюрьме в камере № 30. Людей — не пошевелиться. Я самая младшая.

Когда первый раз меня наотмашь ударили по уху, из носа пошла кровь. Чтобы запугать, немцы сказали, что всю мою семью расстреляли. Били плеткой с гаечкой на конце. Очень долго выбоинки от нее были по всему телу. Раны зажили, а боль все еще в душе…

— Родные остались живы?

— Долго были в жандармерии?

— Не помню… Из нее меня вначале перевели в Борисовскую тюрьму, а затем — уже весной — в местный конц­лагерь, что был при фабрике «Коминтерн». Детей здесь уже было много. Потом был концлагерь в Минске на улице Широкой.

— А затем и Освенцим…

— Да. Нас снова построили и погнали на вокзал. Погрузили в товарные вагоны: заталкивали по 200 и более человек. Жара, давка, нечеловеческие условия… Ночью эшелон ушел под откос. Многие погибли. Мне же песком засыпало глаза — ничего не видела. Воды нет. Женщина, ребенок которой погиб, сцеживала грудное молоко и им промывала мне глаза. Через сутки пригнали новый эшелон, и снова в путь. В Освенцим вместе с нашим составом прибыло еще два — с евреями.

Перед бараками горел огромнейший костер из человеческих тел... Крики, плач, лай овчарок… Фашисты выхватывали детей с рук матерей и кидали, как поленья, в огонь. Женщин, которые защищали своих малышей, нанизывали на штыки и также бросали в пламя. У меня был ступор. Сразу вспомнилась сказка о Бабе‑яге и ее огнедышащей печи. Я закрыла глаза в надежде, что, когда открою их, этого ужаса не будет. Разве так можно с людьми?

— Вы и сама чуть не сгорели…

— После прибытия нас повели в какое‑то здание. Обрезали волосы, голову намазали густой и вонючей мазью и приказали раздеться, смочив по колено ноги в чем‑то скользком. Я тогда не знала, что это так называемая желатиновая ванна. За ней — крематорий.  

Пол начал опускаться, а мы, падая, скользить по нему. Шум, крики, стоны… Я что было сил вцепилась в руки Кати Жачкиной и ее мамы, с которыми познакомилась в дороге. Они из Бегомля. Мы стояли у порога. Вдруг дверь открылась, и взъерошенная немка стала махать руками. Оказалось, перепутали эшелоны русских и евреев. Пол подняли и выживших вывели на улицу. Выдали полосатые платья и набили номера. У меня — 79 677.

— Какой была лагерная жизнь?

— Невыносимой… Жили в бараках, спали на нарах, устланных соломой. Еды почти не было. В шесть утра (а иногда и в три) подъем и долгая — на три-четыре часа — перекличка. И неважно, палит солнце или идет снег. Стояли не шелохнувшись. Малейшее движение — сразу подскакивает овчарка. А вслед за ней и эсэсовки с плеткой. Их мы называли авзерками. После построения давали чай (гарбату — по‑польски) из березовых листьев и «белый» хлеб. Увидев его в первый раз, я так обрадовалась. Оказалось, хлеб с опилками. На обед — брюква, репа или редька, залитые кипятком. Вечером опять березовая гарбата.

Взрослых гоняли на каторжные (по 12—14 часов) работы. А мы, дети, ровняли желтый песочек на плацу для следующего построения и натирали кирпичный пол в бараках. Убирались до темноты. Когда взрослые шли с работ, их обыскивали. Как‑то у одной девушки нашли папиросы, у другой — пять морковок. Женщин поставили коленями на гвозди, дали по два больших камня и велели высоко вверх поднять руки. Одновременно им в рот толкали их трофеи и стегали плеткой.

Так и жили: каждый день и час под страхом. Боялись всего и всех. Особенно заболеть. Ослабевших сразу же отправляли в крематорий. На территории лагеря день и ночь черно‑багровым пламенем дымили 18 печей.

Несмотря на нечеловеческие условия, все ожидали наступления советских войск. Знали: фронт продвигается. Кто‑то из ребят даже стихи написал: «Скоро русские танки нагрянут, // самолеты на небе взревут. // И солдатики в русских шинелях // нас, детишек, на руки возьмут». Но с приближением линии фронта узников Освенцима начали переправлять в лагеря на немецкую территорию.

— Так вы оказались в Гросс‑Розен?

— Была теплая летняя ночь. Мы шли в полосатых платьях и деревянных колодках. Кто отставал или падал, того сразу же пристреливали. На станции нас погрузили на открытые платформы, но ехали мы недолго. Гросс‑Розен был чисто мужским, одним из крупнейших трудовых лагерей на территории фашистской Германии. А все потому, что рядом — месторождение гранита. Все заключенные — худющие и обросшие. И только по центру головы выбрита полоса, чтобы при побеге легче было распознать. Концлагерь был переполнен, поэтому пробыли мы здесь недолго: месяц или два.

— Следующим был Равенсбрюк…

— Это уже был чисто женский лагерь. Попала я сюда осенью 1944 года. Было пасмурно, моросил дождь. И первое, что увидела, — изможденных и замученных женщин в колодках, толкавших вагонетки с телами умерших в крематорий.


— Буквально за пару месяцев до долгожданной Победы вас снова переводят в новый лагерь.

— Поначалу у Берген‑Бельзена был особый «привилегированный» статус: здесь содержались богатые евреи, за которых нацисты планировали получить выкуп. Когда же стало ясно, что денег больше не будет, фашисты превратили лагерь в настоящую фабрику смерти. Крематории были и здесь, но в них сжигали только умерших. В лагере свирепствовал тиф. Тысячи трупов были свалены в огромнейшие кучи по всей территории. Сколько раз просыпалась ночью среди мертвых холодных тел. Сползала с нар и шла искать тех, в ком еще теплилась жизнь. Нащупав теплые ноги, залезала на нары, чтобы хоть как‑то согреться.

Чтобы не умереть от голода, мы ели мышей, ящериц, траву. Потом обнаружили здоровенный бассейн, куда по трубам из крематория стекал человеческий жир. Говорили, что из него варили мыло. Вокруг было много крыс. Мы их ловили, осмаливали, раздирали и ели.

Фронт приближался, и немцы закрыли лагерь, перестав кормить заключенных. Даже воды не было. Я так ослабла, что не могла выйти из барака.

— Долгожданное освобождение пришло 15 апреля 1945 года.

— А у наших как оказались?

— Как теперь понимаю — случайно. Американцы планировали вывезти нас за океан. Ранней осенью, играя на улице, мы увидели машину с красной звездой на борту. С криком «Русские!» побежали к ней. Позже нас вывезли из американской зоны в советскую — здесь же, в Германии. Написали письма родным, что мы живы. Всех, кто получил ответ, отправили на Родину. Остальных — в Днепропетровский детский дом.

— Домой вы вернулись 7 ноября 1945 года.

— Нас довезли до Бреста, а оттуда меня и Нину Березку — до Борисова. На станции нас встречал железнодорожник, оказалось, родной брат Нины. На вокзале в комнатушке, где грели кипяток, мы переночевали, а утром через весь город пошли к нам. Чистые улицы, развевающиеся флаги. Город готовился ко Дню Октябрьской революции. Но все еще пахло войной. Завернули за угол — и вижу: из нашей трубы дым идет. Мама дома! Заходим, она печет блины. Увидев нас, от счастья упала в обморок.

После войны меня еще долго называли дистрофиком, а мама отпаивала рыбьим жиром и отваром из крапивы, готовила оладушки из мерзлой картошки и семян клевера. Хлеба не хватало — выдавали по 150 граммов. Голодали. Сосед дядя Паша даже удочерить меня хотел.

— В школу хотелось?

— Немножко окрепнув, в декабре пошла во второй класс. Шел мне 14‑й год. От слабости часто теряла сознание. В 1946 году учительница прочитала нам опубликованный в журнале рассказ Кати Жачкиной об Освенциме. Было там упоминание и обо мне.

— После 4‑го класса в 1948 году вы пошли работать. Более 40 лет стажа и всего одна запись в трудовой…

— Я, может, и училась бы дальше (отметки‑то хорошие были), но хотелось хоть чуточку помочь маме. Денег ни на что не хватало. Даже хлеб по карточкам выкупить было не за что. Босая (обувки‑то нет), в латаном платьице и без паспорта (тогда его выдавали в 16 лет) я и пришла устраиваться на музыкальную фабрику. Директор, выслушав мою историю, определил в пианинный цех. За ночь мама из старой шинели сшила мне тапочки из сукна. А через пару недель начальник цеха выдал 100 рублей, чтобы приоделась. Я купила башмачки и платьице‑восьмиклинку с бантом. Хватило и на носочки — белые с голубой полоской. Ну просто красавица!

— В любовь с первого взгляда верите?

— Конечно! С супругом познакомилась на фабрике. В 1951 году Анатолий устроился столяром в наш цех. Мобилизованный в 1945 году, он семь лет отслужил в Советской армии, дойдя до китайского Порт‑Артура. Только увидела его, как поняла, что Толя и есть тот самый жених из моего сна. Но о замужестве не помышляла. Многие девчата на него заглядывались. Он в галифе, гимнастерке с белым воротничком, чуб кучерявый. Я же — кожа да кости.

Позже Анатолия изберут секретарем комсомольской организации, а меня выдвинут в бюро. Как‑то собрались на танцы, а он мне и говорит: «Первый вальс — мой». Танцы в разгаре, меня приглашают, а я все сижу — его жду.  

Как начали танцевать тогда, так вот уже более 70 лет кружим вместе. Толя по сей день называет меня «милая» и «миленькая», а я его — «мой красавец» и «моя душа». И, как в молодости, все еще целуемся.

— Свадьба веселая была?


— В чем крепость вашего союза?

— В уважении и понимании. Главное — верить друг другу и верить друг в друга.

— Сейчас услышите (обнявшись, супруги запели): «Была война, но мы пришли живыми, чтоб новой жизни сеять семена…»
— Довелось ли уже после войны побывать там, где за колючей проволокой прошло ваше детство?

— В 2005 году пригласили в Равенсбрюк, на 60‑летие Победы. Молодые немцы искренне просили прощения за своих отцов и дедов. Молодежь огромное белое полотнище, на котором живыми розами был выложен Вечный огонь, пустила по озеру Скорби, куда сбрасывали пепел из крематория.  


— У вас большая семья: двое детей, четверо внуков и четверо правнуков. Что им говорите о войне?

— Правду, только правду. Любое искажение истории чревато ее повторением. Разве мы этого хотим? А что европейцы сегодня творят? Памятники сносят, в беспамятстве переписывают историю. Я своим, пусть и детским, сердцем пережила столько лагерных боли, страха, потерь... И хоть оно было маленьким, но все запомнило и никогда не забудет. И никого не простит. Глядя на ситуацию в Украине, плачу. Сразу всплывают картины фашистских издевательств. Разве мало украинцев погибло в застенках и концлагерях? Разве можно так ненавидеть свой народ и предавать Родину?

Какое счастье, что в нашей родной Беларуси подобное невозможно. Имена миллионов земляков, отдавших свою жизнь за нашу свободу, высечены не только на мемориальных плитах, но и в сердце каждого из нас. Спасибо Александру Григорьевичу, что в 2020 году отстоял наш суверенитет, независимость, стабильную мирную жизнь.

— Что пожелаете белорусам?

— Только мира! Ценнее жизни и мира ничего нет! И сколько бы ни прошло лет, мы должны помнить и чтить тех, кто пожертвовал детством, юностью и тем более жизнью ради Великой Победы.  

Очень важно, чтобы дети понимали, какой ценой завоеван мир. Чтобы знали, какие страны проповедуют фашизм, кому там ставят памятники и чьими именами называют улицы. Очень многим хочется убить нашу историю, а вместе с ней и нас. Но у них ничего не получится!

И снова запела:

Чтоб не пылать земному шару снова, —

Солдатской крови пролито сполна…

Чтоб помнил враг урок войны суровой,

Фронтовики, наденьте ордена!

tyshkevich@sb.by