К 100-летию со дня рождения Эди Моисеевны Тырманд
15.03.2017 21:47:53
В моем детстве она была самым важным человеком после мамы, папы, бабушки и дедушки. И с самых ранних лет я знала, что она человек удивительной судьбы. Эди Моисеевна Тырманд — первая в Беларуси женщина–композитор. Беженка из Польши, в сентябре 1939 года пешком перешедшая границу, спасаясь от гитлеровского нашествия. Великий знаток белорусской и еврейской музыки — в том числе театральной, ресторанной, салонной.
В этом году — 100 лет со дня ее рождения. Она бы дожила до этой даты, если бы не катастрофа со зрением, отравившая последние четверть века ее жизни. У нее была катаракта — по нынешним временам беда вполне поправимая. Но тогда лазерных операций еще не существовало, и она поехала оперироваться в Москву, к знаменитому в то время глазному хирургу Святославу Федорову. Операция прошла крайне неудачно. Повторная попытка лишь усугубила ситуацию.
В результате она с каждым годом все больше погружалась во тьму. К тому времени ее муж — блистательный альтист Израиль Александрович Турш — уже умер, а остальные их родные были убиты нацистами. Израиль Александрович до конца своих дней так и не смог примириться с тем, что он бежал в Советский Союз, а его дети погибли в Лодзи. И он постановил, что других детей не будет. А когда его могучий интеллект стал затухать из–за болезни Альцгеймера, он каждый день ждал писем от родителей, а мой отец, хорошо знавший польский язык, писал их и бросал в почтовый ящик.
К счастью, Эди Моисеевна не осталась в одиночестве. Конечно же, ей помогали коллеги и бывшие ученики. В молодые годы она была прекрасным концертмейстером. С особенным удовольствием выступала с замечательным скрипачом Георгием Яковлевичем Клочко, которого знала еще по Варшавской консерватории.
А когда в середине 1950–х годов в консерватории начали преподавать концертмейстерское мастерство, первым преподавателем стала Эди Моисеевна Тырманд. Поэтому она еще и зачинатель белорусской концертмейстерской школы. Занимаясь со студентами, она чувствовала себя в своей стихии — азартно разбиралась в глубинных подтекстах романсов Чайковского, в тонкостях пушкинской поэзии. Она до конца жизни говорила с сильнейшим польским акцентом, но знала русский язык лучше многих филологов.
У Израиля Александровича с русским языком было хуже, и однажды его из–за этого чуть не побили. Возвращается он из булочной, а навстречу два хмыря: «Эй, дедуля, не подскажешь, где купить чернила?» Израиль Александрович стал им объяснять, где ближайший магазин канцтоваров. И только дома Эдичка ему разъяснила, о каких чернилах речь.
С мужем в Доме творчества композиторов «Сортавала» (Карелия). Конец 1970-х годов.
В 1990–е годы я частенько бывала у нее, помогала по дому, высаживала на балконе ее любимую рассаду помидоров, приносила музыкальные записи, аудиокниги. А однажды попросила рассказать на магнитофон немного о себе.
О том, как ее приняли в Советском Союзе:
— Я чувствовала большую благодарность к стране, что меня впустили в нее. А страна — это властитель, это правительство страны, для меня это не просто природа. Когда я приехала — а точнее говоря, пришла, — ко мне отнеслись не просто хорошо, а идеально. Прямо к границе подгоняли поезда, обеспечивали всем необходимым. Сразу же дали общежитие и стипендию.
Я училась у Алексея Константиновича Клумова (видный фортепианный педагог). Жили по 30 человек в комнате, но мне казалось, что это нормально. Я была городской девочкой и не умела ничего для себя сделать; мои соседки меня учили, как стирать, как гладить белье. Они меня провожали из общежития до консерватории, когда было скользко. Жили и на частных квартирах — консерватория снимала их для нас. Однажды меня поселили в каком–то домике, где было не очень чисто, и ночью я проснулась оттого, что по мне ползают клопы и тараканы. Вся в слезах, я побежала к Михаилу Аркадьевичу Бергеру — он был тогда ректором. Я до сих пор не уверена, понял ли он то, что я хотела ему сказать. Но он вынул из кармана 25 рублей — свои, не государственные — и отдал их мне. Он знал, что у меня нет денег.
И вообще, тогда я видела самое хорошее отношение людей. И, может быть, поэтому, когда оканчивала консерваторию, написала кантату о Сталине; потом у нее был уже другой текст, и я ее уничтожила — о чем очень жалею. В детстве представляла, что уеду в Россию и буду там трактористкой. И так большинство из тех, кто приехал тогда в Советский Союз.
Эди Тырманд аккомпанирует Клавдии Ясинской. Конец 1960-х годов.
— Почему вы не перевезли сюда своих родителей?
— Я уезжала из Варшавы на пару месяцев. Все думали, что если Англия и Франция вступят в войну, то Гитлера скоро разобьют, и я вернусь домой. Никому и в голову не приходило, что все это может кончиться такой трагедией.
До 1941 года письма ходили через «зеленую границу» без всяких препятствий. Я даже отправляла посылки домой. Ведь в Польше был голод. Работы не было. Каждый жил с того, что он мог продать из своих вещей.
За это время я получила от родителей несколько писем. В последнем мама мне писала: «Я очень хочу к тебе приехать». Но как это сделать? Мой муж пытался перевезти своих родителей, писал Калинину и Сталину, но ему не разрешили.
— Говорят, в 1940 — 1941 годах вы с композитором Вайнбергом на Белорусском радио в четыре руки играли джаз?
— Было такое! Перед нами ставили большие часы, и мы по слуху играли попурри из песен к американским фильмам. Мы договаривались, в какой тональности начать, а дальше шпарили.
После экзамена. Эди Тырманд беседует с лауреатом международных конкурсов пианистом Иосифом Сергеем.
— Как вам кажется, существует ли такое понятие, как белорусская музыка?
— Бесспорно. Я считаю, что фундаментом этой музыки послужила самобытность Анатолия Васильевича Богатырева. Кстати, он и его жена — это первая семья, которая меня приютила. И я была первой студенткой, которая начала и закончила учебу по композиции у него в классе.
— Легко ли женщине быть композитором?
— Нет, нелегко и лучше не надо! Лучше выбрать для себя другую судьбу.
В этом году — 100 лет со дня ее рождения. Она бы дожила до этой даты, если бы не катастрофа со зрением, отравившая последние четверть века ее жизни. У нее была катаракта — по нынешним временам беда вполне поправимая. Но тогда лазерных операций еще не существовало, и она поехала оперироваться в Москву, к знаменитому в то время глазному хирургу Святославу Федорову. Операция прошла крайне неудачно. Повторная попытка лишь усугубила ситуацию.
В результате она с каждым годом все больше погружалась во тьму. К тому времени ее муж — блистательный альтист Израиль Александрович Турш — уже умер, а остальные их родные были убиты нацистами. Израиль Александрович до конца своих дней так и не смог примириться с тем, что он бежал в Советский Союз, а его дети погибли в Лодзи. И он постановил, что других детей не будет. А когда его могучий интеллект стал затухать из–за болезни Альцгеймера, он каждый день ждал писем от родителей, а мой отец, хорошо знавший польский язык, писал их и бросал в почтовый ящик.
К счастью, Эди Моисеевна не осталась в одиночестве. Конечно же, ей помогали коллеги и бывшие ученики. В молодые годы она была прекрасным концертмейстером. С особенным удовольствием выступала с замечательным скрипачом Георгием Яковлевичем Клочко, которого знала еще по Варшавской консерватории.
А когда в середине 1950–х годов в консерватории начали преподавать концертмейстерское мастерство, первым преподавателем стала Эди Моисеевна Тырманд. Поэтому она еще и зачинатель белорусской концертмейстерской школы. Занимаясь со студентами, она чувствовала себя в своей стихии — азартно разбиралась в глубинных подтекстах романсов Чайковского, в тонкостях пушкинской поэзии. Она до конца жизни говорила с сильнейшим польским акцентом, но знала русский язык лучше многих филологов.
У Израиля Александровича с русским языком было хуже, и однажды его из–за этого чуть не побили. Возвращается он из булочной, а навстречу два хмыря: «Эй, дедуля, не подскажешь, где купить чернила?» Израиль Александрович стал им объяснять, где ближайший магазин канцтоваров. И только дома Эдичка ему разъяснила, о каких чернилах речь.
С мужем в Доме творчества композиторов «Сортавала» (Карелия). Конец 1970-х годов.
В 1990–е годы я частенько бывала у нее, помогала по дому, высаживала на балконе ее любимую рассаду помидоров, приносила музыкальные записи, аудиокниги. А однажды попросила рассказать на магнитофон немного о себе.
О том, как ее приняли в Советском Союзе:
— Я чувствовала большую благодарность к стране, что меня впустили в нее. А страна — это властитель, это правительство страны, для меня это не просто природа. Когда я приехала — а точнее говоря, пришла, — ко мне отнеслись не просто хорошо, а идеально. Прямо к границе подгоняли поезда, обеспечивали всем необходимым. Сразу же дали общежитие и стипендию.
Я училась у Алексея Константиновича Клумова (видный фортепианный педагог). Жили по 30 человек в комнате, но мне казалось, что это нормально. Я была городской девочкой и не умела ничего для себя сделать; мои соседки меня учили, как стирать, как гладить белье. Они меня провожали из общежития до консерватории, когда было скользко. Жили и на частных квартирах — консерватория снимала их для нас. Однажды меня поселили в каком–то домике, где было не очень чисто, и ночью я проснулась оттого, что по мне ползают клопы и тараканы. Вся в слезах, я побежала к Михаилу Аркадьевичу Бергеру — он был тогда ректором. Я до сих пор не уверена, понял ли он то, что я хотела ему сказать. Но он вынул из кармана 25 рублей — свои, не государственные — и отдал их мне. Он знал, что у меня нет денег.
И вообще, тогда я видела самое хорошее отношение людей. И, может быть, поэтому, когда оканчивала консерваторию, написала кантату о Сталине; потом у нее был уже другой текст, и я ее уничтожила — о чем очень жалею. В детстве представляла, что уеду в Россию и буду там трактористкой. И так большинство из тех, кто приехал тогда в Советский Союз.
Эди Тырманд аккомпанирует Клавдии Ясинской. Конец 1960-х годов.— Почему вы не перевезли сюда своих родителей?
— Я уезжала из Варшавы на пару месяцев. Все думали, что если Англия и Франция вступят в войну, то Гитлера скоро разобьют, и я вернусь домой. Никому и в голову не приходило, что все это может кончиться такой трагедией.
До 1941 года письма ходили через «зеленую границу» без всяких препятствий. Я даже отправляла посылки домой. Ведь в Польше был голод. Работы не было. Каждый жил с того, что он мог продать из своих вещей.
За это время я получила от родителей несколько писем. В последнем мама мне писала: «Я очень хочу к тебе приехать». Но как это сделать? Мой муж пытался перевезти своих родителей, писал Калинину и Сталину, но ему не разрешили.
— Говорят, в 1940 — 1941 годах вы с композитором Вайнбергом на Белорусском радио в четыре руки играли джаз?
— Было такое! Перед нами ставили большие часы, и мы по слуху играли попурри из песен к американским фильмам. Мы договаривались, в какой тональности начать, а дальше шпарили.
После экзамена. Эди Тырманд беседует с лауреатом международных конкурсов пианистом Иосифом Сергеем.— Как вам кажется, существует ли такое понятие, как белорусская музыка?
— Бесспорно. Я считаю, что фундаментом этой музыки послужила самобытность Анатолия Васильевича Богатырева. Кстати, он и его жена — это первая семья, которая меня приютила. И я была первой студенткой, которая начала и закончила учебу по композиции у него в классе.
— Легко ли женщине быть композитором?
— Нет, нелегко и лучше не надо! Лучше выбрать для себя другую судьбу.
juliaandr@gmail.com