Любовь дана нам в утешение
04.04.2009
На XVI Минской международной книжной выставке–ярмарке российское издательство «Время» представило два любопытных проекта: собрание сочинений Василя Быкова и четырехтомник Светланы Алексиевич. Светлана была гостем выставки, и желающих получить ее автограф оказалось столько, что на всех не хватало книг. О творчестве Светланы всегда велось много споров. Темы, которые она берет, по определению болезненные: женщины на войне, Чернобыль, Афганистан, суициды... И форма текстов дискуссионна: ее книги — хор исповедей, голоса свидетелей... Коллаж эпохи. Литература нон–фикшн, коллажность, мозаичность текстов сегодня очень востребованны — особенно с учетом того, что литература перебирается в Интернет.
— Недавно довелось слышать от т.н. «сетевых писательниц», что вся литература сейчас — в Живом журнале, а если у писателя нет блога, то и писателя нет...
— Это такое утешение для масс–культуры. Сейчас все пробуют писать прозу, стихи, фотографируют... Когда зайдешь в Интернет, сразу видишь бессмыслицу слова. Нас ведь учили, что слово — это знак, в нем заложена какая–то информация, это кусочек освоенного хаоса... А в Интернете слово — просто способ самореализации... Если раньше массы требовали равенства, то сегодня они хотят творить. Это хорошо для отдельной личности. Но для литературы это просто катастрофа. Происходит инфляция слова. Время обаяния пустоты. Во имя чего пишут — непонятно... Хотя есть общее: гедонизм. Где–то сохранился еще интерес к идеям, но главное, чего хочет современный человек, — жить. Ездить по миру, путешествовать... И писать — наряду с поездкой в Турцию и шоппингом.
— То есть вы считаете, что культура в мире гедонизма и благополучия хиреет?
— Трагизм жизни — неустранимая вещь. Просто люди забывают, что страдание осталось страданием, что без чувства справедливости это уже будет другой мир, что есть некий замысел нашей жизни, который не определяется тусовками. Есть ли сегодня книги, которые отвечали бы на вопрос, что с нами произошло в последние 20 лет? Где мы оказались? Пока в литературе мы наблюдаем поверхностное вскапывание этих тем. Все занялись познанием собственного внутреннего мира. Я понимаю, это тоже важно — рассказывать о своих любовных приключениях, о том, что неохота умирать... Но нельзя же совершенно отползти от своего времени, делать вид, что его не существует.
— Что ж, эпоха постмодернизма, которая вроде закончилась, но след оставила, — это эпоха отмены координат... Философ Ролан Барт учил, что сегодня сказать женщине «я люблю» — уже смешно, потому что это столько раз говорили, и ты можешь только цитировать со ссылками на знаменитых предшественников... Все прикрываются стебом. Защищаются иронией...
— Некий смысл исчезает из нашей жизни. Писсуар на выставке уже давно признан шедевром. Кризисные моменты, подобные сегодняшнему, у человечества были. Смысл жизни и системы ценностей возвращались после больших потрясений... Это были Первая и Вторая мировые войны. Надеюсь, сейчас мы найдем безболезненный способ вернуться к жизненным основам.
— А вы, собственно, и пишете о потрясениях. В ваших книгах человек поставлен перед экзистенциальным выбором, в экстремальные обстоятельства...
— В экстремальных ситуациях человек полностью реализуется. Получает ответы, для чего все это. Все то, что есть наша жизнь. Когда он сидит и стебается — это не творчество. Обыкновенная растерянность. Меня упрекают: в ваших книгах люди слишком хорошо говорят. А о таких вещах все люди очень интересно говорят — о любви, о смерти... Новое знание добывается ценой страданий. Пока у нас нет других путей. В мире много боли. Говорят, что теперь все в поисках новой формы жизни — человек ничего не создает, а просто живет. Комфортное животное. Не думаю, что нам этого хватит...
— Значит, в мире «человека комфортного» литература умрет?
— Откроем книги древних греков, они тоже писали, что великие ушли и началась пустота. Нет, литература не умирает. Пространство для подъема и для падения одинаково бесконечно. То, что казалось когда–то кошмаром, становится нормой. Казалось бы, страшно убить одного человека... А потом человечество пережило Освенцим. Пережило ГУЛАГ и Чернобыль. Как все это вместить в себя? Как жить после этого? А человек живет.
— Однако люди, пережившие страшные события — война, тюрьмы, лагеря, — часто не любят вспоминать об этом.
— Сталинская система была идеально устроена: сегодня ты — палач, завтра — жертва... Все у нас чувствуют себя жертвами. Сейчас я пишу книгу «Время сэконд–хэнд (конец красного человека)» — о 20 последних годах нашей жизни. Что мы хотели? Что получилось? Почему? Поняла, что левые идеи будут возвращаться, и не раз. Человек еще в шкуре ходил, но уже хотел равенства и справедливости. Я 30 лет пишу эту историю «красной цивилизации» — историю человеческих поисков, как устроить справедливую и счастливую жизнь. Работаю на пространстве одной человеческой жизни. Моя героиня, которая во время войны была ребенком, рассказывала, что видела войну сквозь петельку для пуговицы. Ей было страшно, мама ее закрыла своим пальто, когда их расстреливали... Это только кажется, что такой взгляд камерный. На самом деле он очень объемный. Человеческое со временем всегда укрупняется, а эпическое осыпается, как песок.
— Я уже давно слышала о вашей книге о любви...
— А я очень долго пишу книги — семь, десять лет... Новую книгу должен писать новый человек, с новыми взглядами, идеями, а это не рождается каждый год. Я добиваюсь плотного, жесткого текста и «высокой температуры». Создать такой мир наскоро невозможно. Для каждой книги я опрашиваю 400 — 500 человек... Работа, как у шахтеров в темной шахте. Но я — счастливый человек потому, что моя жизнь совпадает с тем, что я делаю. Мне все интересно. Человеческие голоса, человеческие лица. Мое ухо все время повернуто к улице.
— Чем сегодня можно удивить читающий мир?
— Как ни странно, честностью и искренностью. Да–да! А еще услышать новые звуки, новое соседство слов, уловить новые нюансы и ощущения... Должно быть просто японское шитье.
— Между тем на рынке пробивается не столько литература нюансов, сколько литература шока... Говорят то, что не принято. Изобретают невероятные или оскорбительные теории... Мишель Уэльбек в «Элементарных частицах» рассуждает о том, что человек будет счастлив, только когда станет андрогином, Дэн Браун приманил идеей, что Иисус был женат... Одни проклинают, другие бросаются читать...
— Я бы хотела соединить «новую наивность» с философичностью. Мне хотелось бы добраться в слове до первозданности вещей. Если человек на войне — меня интересует не конкретное историческое событие, а тайна войны. Что происходит, когда человек остается один на один с мыслью, что он равен Богу и может убить другого человека?
— Как же белорусской литературе пробиться на мировой рынок?
— Был же Чингиз Айтматов... Было время латиноамериканского бума... Окраинные литературы принесли в европейский изощренный мир слова и сюжета, естественность и метафоричность. Какую–то догадку об устройстве мира. Конкурировать сегодня художник вынужден не в своем мирке, а бороться с хаосом жизни вообще. Художник Илья Кабаков очень хорошо сказал о постсоветском искусстве: «Если раньше мы боролись с чудовищем и эта борьба придавала некий смысл жизни, а маленький человек чувствовал себя большим, то теперь, когда победили чудовище, оглянувшись, вдруг увидели, что жить надо с крысами». Мы оказались выброшены в экзистенциальное пространство. Нужен не опыт баррикад, а совсем другой... Просто жизни. Я думаю, что белорусскую культуру ждет много испытаний. В большом пространстве нам будет очень холодно и неуютно. Предстоит еще много культурной работы...
— Недавно услышала от одного писателя ответ на вопрос, почему не появляются в современной литературе шедевры: «А может, они уже есть, просто мы этого не знаем?»
— Я не эксперт по шедеврам... Шедевры редки, то, что сегодня шедевр, завтра необязательно будет таковым считаться... Скажите мне, где вся наша советская литература? А вот недавно перечитала «Млечны шлях» Кузьмы Чорного — есть просто космические куски... Не надо путать информацию и тайну. Помню, как для книги о любви мне нужна была история о гетто, поехала в Киев, в фонд Спилберга, который занимается сбором материалов
о Холокосте. Потратила четыре дня на изучение исповедей... Я нашла в них всего несколько, но потрясающих фраз. Человек может пережить, но это пережитое (самое страшное) чаще всего исчезает вместе с ним. Он не может это передать. А сегодня особенно, когда мир слишком быстро движется. Наша душа... наши чувства не успевают за ним.
— То есть история подменяется воспоминанием?
— Я имею дело с памятью... С хрупким и ранимым инструментом. Одну историю вам расскажет счастливый человек, другую — несчастливый, хотя речь будет идти об одном и том же событии. Однажды при мне мужчина и женщина вспоминали о своей любви. Она рассказывала, а он удивлялся, ничего уже не помнил: «Да? Я полз по водосточной трубе, в окно? Сумасшедший...» Она говорит: «Мало того, что полз, ты же еще с букетом в руках полз!» — «Ну, два раза сумасшедший...» Между прочим, книгу о любви мне труднее писать, чем о войне, особенно сегодня. Что такое любовь? Любовь дана нам в утешение, чтобы не страшно было умирать, — это моя формула. Тициан нарисовал богатого купца, но отказался продать ему портрет. Купец упрашивал: «Но ведь это я нарисован!» «Нет. Это — я и ты», — ответил художник. Так и у меня. Я творю свой образ времени. Слишком долго мы жили в мире, где всегда что–то больше человека. Больше нашей единственной жизни. А разве может быть что–то больше?
Фото ИТАР-ТАСС.