Как белорусские альпинисты поднимают на Монблан огонь II Европейских игр

«А знаете, какая часть фильма «Вертикаль» самая лучшая?» — спрашивает Виктор Лутов, один из опытнейших белорусских альпинистов, покоритель Эвереста и других убийственных гор. Мы сидим за большим столом, который вмещает всех нас — двенадцать человек, приехавших в Италию, чтобы подняться на Монблан по сложному и, как оказалось, зимнему маршруту и доставить на вершину огонь II Европейских игр. За столом — гул, возбуждение и легкий хаос, когда кто‑то просит добавки, кто‑то только накладывает еду из кастрюли, по размеру напоминающей ведро: мужики все крепкие, здоровые, голодные. Они только что спустились после предварительного восхождения на Монблан, и горячка эта горная отпускает не сразу. «Самое лучшее, что в этом фильме есть, — настойчиво продолжает Лутов, — первые четыре минуты. Все остальное — хорошо, но ничего особенного. А вот первые четыре — самое лучшее. Потому что альпинизм — это про общение». 

«Знаете, что говорил Сент‑Экзюпери про горы?» — спрашивает дежурный по палатке Денис Жидков. Мы ночуем на высоте 2.600 м на подходе к Монблану. Планировали подняться выше, но погода и глубокий снег не позволили. В этой экспедиции вообще многое пошло не по плану — как говорится, человек предполагает, а природа располагает (но эта фраза — ведь еще один журналистский штамп, да?). Воет ветер, температура около нуля, три палатки в снежной пустыне трепещут на ветру. И это, конечно, жаль, что ветер, снег и палатки трепещут так громко, что общего разговора не получается. Потому что разговоры — это ведь и есть самое главное в горах. «Сент‑Экзюпери говорил, что горы — это роскошь человеческого общения, — говорит Денис, — давайте кружки, я снега растопил, попьем, и буду ужин делать». В двух других палатках то же самое: растопленный снег и гречневая каша с самодельной тушенкой. И разговоры, разговоры… 
Мы все, конечно, устали, даже те ребята, которые тропили — прокладывали путь. Я про себя назвала их «машинами», смотреть на их продвижение — удовольствие: кажется, им все нипочем и все горы мира покорятся. А сейчас мы лежим в палатках, прислушиваемся к тому, что творится за нашим хрупким бортом, — вот этот звук товарного поезда что означает? — «Лавина рядом сошла». Ааа… лавина… хорошо, что мимо…

В вечерней палатке, стоящей на снегу в горах, можно говорить о чем угодно — о семье, о детях, которых сначала заставляешь читать, а потом они говорят, что теперь мечтают стать писателем, как Астрид Линдгрен. О жене, с которой повезло, — она отпускает («Сама в горы ходила, все понимает»), ждет и знает (нет, конечно, верит, потому что в горах никто ничего не может знать наверняка), что все будет хорошо. В вечерней палатке много говорят о горах — тех, что вокруг (пустят — не пустят?), о тех, в которые планируешь пойти в этом сезоне, и о тех, о которых мечтаешь. Эти разговоры — и есть настоящие горы, сказал мне кто‑то. Все, что было до этого, — преодоление, боль, трудности и ледорубы с ледобурами — только подготовка. Чтобы потом собраться в палатке — железная миска с кашей в одной руке, ложка, которую сменяет железная кружка с горячим чаем в другой, — и разговаривать. Смеяться. Молчать. Не обращать внимания на ноющую боль, потому что физическая боль не имеет значения, когда на душе такая радость. Закрывать глаза, чтобы лучше почувствовать этот волшебный момент, и уплывать в сон, думая: вот это оно и есть — счастье, ради которого люди ходят в горы. Вот именно ради него — этого тихого вечернего счастья. Ради чувства свершения, конечно, тоже, но я даже не знаю теперь, что важнее. Никто мне так и не ответил на вопрос: зачем? В прошлом году на Авачинском вулкане горный проводник Серега из Рогачева, работающий на Эльбрусе и Казбеке, сказал: «Это наркотик. Один раз попробовал — и уже не можешь отказаться». На Монблане Владислав Каган, еще один наш покоритель Эвереста и более сложных для восхождения гор, подтвердил: «Это зависимость». 
Когда мы спускались из ночного палаточного лагеря, услышав от Александра Годлевского команду «Камни!» («При такой команде, — учил он меня, — нужно немедленно падать на землю и прикрывать голову рюкзаком».), я завороженно смотрела на падающие с вершины гребня камни и думала: «Никогда больше. Никогда больше я не буду ввязываться в опасные горные восхождения». Но знаете что? Теперь я мечтаю о треккинге вокруг Аннапурны. Все‑таки о треккинге, а не о восхождении (Аннапурна — самый опасный восьмитысячник, каждый третий из тех, кто пытался подняться на вершину, погиб), но все‑таки в горах. Я тоже не отвечу на вопрос: зачем? Ну разве только скажу, как погибший при третьей попытке подняться на Эверест Джон Мэллори: «Потому что он есть». 

…Мы ехали по долине Аоста, и я не могла отвести взгляда от этих гор. На многих еще лежал снег, они казались хмурыми, но я уже хотела к ним вернуться. (Остановите автобус! Я остаюсь!) И боялась, что вижу их в последний раз. И мне становилось грустно от одной только мысли об этом. «Ты заболела горами, — сказал давно болеющий ими муж, — так оно обычно и бывает». Да. Заболела. 

plesk@sb.by