Люди и время глазами Леонида Екеля. Капли горячего солнца
11.08.2018 08:03:22
Леонид ЕКЕЛЬ
Кому неведома горькая досада на то, что невозможно вернуть невозвратное? Или упование на «потом», которое чаще всего превращается в «никогда»... Когда–то мне казалось, что об отце я знаю все. И понимаю его, как себя самого. А что не знал, на что не было ответа, легко успокаивался: спрошу, мол, потом...
Не стало отца — и никогда не узнать мне, почему ни тяжкие испытания, ни ложь и обман колхозного начальства, ни фактически бесплатный труд не вырвали у него с корнем ни крестьянский дух, ни хозяйскую бережливость к колхозному имуществу, ни стремление жить и работать по совести. Какая же сила помогала ему не сломиться и остаться таким, как есть? Никто не ответит на этот вопрос. Никто...
Вот и мой собеседник Игорь Николаевич Манн с грустью признался, что все вовремя не спрошенное у отца носит в себе как боль. Незнание подробностей жизни родителей обедняет жизнь детей...
— А батя мой был отчаянным мужиком. Причем проявилось это в пацаньем возрасте. Закончили три закадычных друга 7 классов и рванули... на Сахалин. Без денег, без продуктов. Добирались они до острова больше месяца. Да опиши это путешествие безбилетников на остров Сахалин, книга получилась бы. Но ведь добрались! И на шахту их приняли. Не знаю, сколько они там заработали, но на билеты обратно хватило...
Когда наши в 41–м отступали, в глухом тупике одноколейки (станция Уборок) остались вагоны с продовольствием. Мука, сахар, крупа, макароны, консервы... «Пока немцы не пронюхали, надо действовать», — решает отец. Каким–то непостижимым образом он с верными друзьями угоняет со станции паровоз, цепляет вагоны и, двигаясь по однопутке, раздает жителям окрестных сел продукты. Все, что было в вагонах, досталось людям...
Нашлась черная душа и донесла немцам, что Николай Манн — связной партизанского отряда. Схватили отца — и в гестапо. Пытки. Угрозы. Отец понимал, что живым оттуда ему не выйти. Но не о своем спасении молил он Бога: просил даровать жизнь жене Татьяне Назариевне и дочке Светлане.
Трижды его убивали. И трижды, потрясенный до каждой живой клеточки, он возвращался к жизни. Узников выводили из камер. Заставляли каждого вырыть себе могилу. Стреляли. Падали в ямы смертники слева. Падали справа. А отец живой стоял над своей могилой... И так было трижды. Но даже это сверхчеловеческое испытание не сломило его. Он не стал предателем.
В 44–м, когда наши были уже близко, отца выпустили из гестапо. «Меня спасла фамилия Манн и переводчик», — объяснил отец. Но как все это происходило, он не рассказывал. И что–то сдерживало меня от расспросов...
А фамилия наша подлинно немецкая. По семейным преданиям, Екатерина Великая выиграла в карты несколько семей Маннов из Германии. Как они оказались в местечке Свислочь Могилевской губернии (там, где река Свислочь впадает в Березину), покрыто мраком забвения...
Пришли наши. Получив подтверждение из партизанского отряда, связным которого был мой отец, что Манн чист и ни в чем нет его вины, взяли батю в минометную роту. В Польше рядовой Манн Николай был ранен в голову и руку. От ампутации руки он отказался. Подлечив в госпитале, его комиссовали.
Добрался солдат до родной Свислочи. Развернул дома бинты, а в ране копошатся черви. Бросилась к хозяину собака. Зализала рану, очистила ее от пакости...
В местной больничке рану залечили, но рука не действовала. «Какая ни есть, но своя, а не мертвый протез», — говорил отец. Но и одна батина рука умела делать столько всего, что не у каждого и две могли справиться. В Осиповичах на улице имени машиниста Чумакова (ценой своей жизни он спас состав) отец срубил дом. Небольшой, всего шесть на шесть метров, но добротный, теплый и уютный. Такой была и наша семья... Когда в райцентр приезжали родичи или земляки из Свислочи и не успевали на автобус, то ночевать шли к нам. На полу расстилались кожухи, и всем было хорошо...
Мама рассказывала мне о своем отце Назарии Николаевиче Гацко. В юности он был кучером в имении правнучки Александра Пушкина в поселке Телуша нынешнего Бобруйского района. Хозяйка обучила его грамоте. Открыла в нем музыкальные способности (Назарий великолепно играл на скрипке). Она вывела своего кучера на жизненную дорогу.
Назарий Гацко служил мастером на железнодорожной станции Уборок (линия Верейцы — Гродянка). Работяги любили своего мастера за ум, доброту и справедливость. В каждом человеке он видел прежде всего человека. И ни словом, ни действием не мог кого–то унизить или оскорбить.
В 1937 году Назария Гацко арестовали. Обвинили в шпионаже в пользу буржуазной Польши. Доблестные энкавэдэшники раскрыли коварные замыслы диверсионной группы на железной дороге. Но что это за группа без живых людей? Когда от Назария потребовали подтвердить список членов диверсионной группы, он не выдержал и ударил следователя по лицу. И вынес этим себе смертный приговор...
Вот такие мои корни. Такие истоки моей жизни. Честь, достоинство, мужество, верность долгу, пусть и в своем, мужицком понимании, каплями горячего солнца были расплавлены в крови моих предков. И передавались по наследству как самый бесценный дар.
После средней школы поступал в Белорусский политехнический институт. Но это было не поступление, а, скорее, разведка боем. Сестра Зоя училась в Минском мединституте. А помогать двоим студентам родители, конечно же, не могли. В Осиповичском депо старшеклассников обучали токарному делу. И разряд нам присвоили после сдачи экзамена. И когда под Осиповичами в поселке Советском открыли филиал МАЗа, вот тут мне и пригодилось ремесло токаря–универсала.
Работали в три смены. Третья — самая трудная. Не успеешь на автобус — добирайся домой как знаешь. Я становился на лыжи и напрямик через лесок шел ночью к дому. В темноте заблудиться проще простого. Пока выйдешь к железной дороге и сориентируешься, куда идти, уже и утро наступит...
Зарабатывал рублей 50, а иногда и больше. Деньги отдавал маме. Какую–то сумму она выделяла Зое (у Светланы уже была своя семья), а что–то откладывала и для будущего студента.
На стройфак политехнического института я поступил в 1965 году. Следующим же летом стал бойцом студенческого строительного отряда. Штаб трудовых дел стройотрядовцев отбирал весьма строго. Сказать «хочу на целину» ничего не значило. Надо что–то собой представлять: либо ты уже работал на стройке, либо имеешь способности для отрядной агитбригады. Ни того ни другого у меня на тот момент не было. К счастью, на одном курсе со мной учился профессиональный каменщик Саша Сидоренко. (В истории Республиканского студстройотряда этот замечательный организатор и руководитель, будущий замминистра архитектуры и строительства Беларуси, оставил добрый след.) Он поручился за меня.
Работали мы в совхозе «Аксу» (Уральская область). И речка Аксу протекала по степи. А в ней змеи водились в изобилии. Торчит над водой, как поплавок, противная желтая голова, а следом за ней, когда плывет, тянется извилистая линия.
Жили мы в вагончиках с железными крышами. За день они накалялись чуть ли не докрасна. И превращалось наше жилье в пышущие жаром духовки. Смочишь простыню — и в степь. Только обложиться вокруг себя надо чем–то, чтобы скорпионы не заползли. Что и говорить — экзотика! А вот питались мы более чем скудно. Утром — пшенка, в обед макароны, вечером — опять пшенка. И так опротивела эта пшенка, что и сейчас на нее смотреть не могу. Мясо — раз в неделю. Почему так? Неурожай подточил экономику совхоза до того, что даже студентов не могли кормить как следует.
А работа тяжеленная. Саман вытягивал руки. От мозолей на ладонях образовались нарывы. Когда подскочила температура, отвезли меня в поликлинику. Нарывы вскрыли, запихали туда вату. До сих пор остались рубцы.
Чтобы нормально поесть, мы ходили на халтуру: строили казаху дом. Расчет за работу — бешбармак. Хозяин в первый день расщедрился: выставил полный тазик черной икры и «Москванын» («Московская» водка). Чтобы не обидеть его, выпили по рюмочке (в отряде — сухой закон), взяли по ложке икры — и к котлу с мясом. Какая тут икра, когда мяса полон котел!
...Нет, не выцвели, не поблекли краски пейзажа моего первого стройотрядовского лета. И вряд ли это случится когда–нибудь. Обычный линейный отряд вывел меня на судьбоносный перекресток. Стройотрядовская улица, может, и не стала в моей жизни главной. Но не будь ее, не выросли бы потом и дома, каждый из которых — кусок моей жизни. А домами я называю фрагменты моей биографии.
После северной эпопеи (в 1970 году я получил предписание прибыть в столицу Северного флота город Североморск. Оттуда направили меня в Западную Лицу Мурманской области, где мы строили жилье для моряков), благополучно отслужив и получив звание старшего лейтенанта, вернулся в Минск. Куда пойти? И опять меня выручил Саша Сидоренко: «А давай, Игорь, к нам. В НИИ «Белкоммунпроект». С подачи Александра летом поехал мастером студенческого стройотряда. Дальше — больше. Республиканский штаб ССО назначил меня ответорганизатором по выездным отрядам. Затем — главным инженером выездного отряда в Томскую область (а это — 1.500 человек). Ответственность за жизни и здоровье молодых, красивых и веселых ребят настолько громадная, что порой внутри холодок подкатывал к сердцу. Но ни одного ЧП в нашем отряде, работавшем в Томской области, не случилось. Был я главным инженером Республиканского студенческого стройотряда. По сути, не отряда, а целой армии студентов: десятки тысяч бойцов числились в ее составе. Как многому научили меня эти годы! Воспитали и закалили. Во всяком случае, я мог всегда подставить свое плечо (а если надо, то и душу) под главное человеческое бремя: заботу и ответственность. Так было и в Центральном райкоме партии, куда меня после комсомола взяли инструктором. И в стройтресте № 4, где я работал заместителем главного инженера. И в Минском горкоме партии. А потом меня изберут вторым секретарем Фрунзенского РК КПБ. Пять лет я возглавлял исполком этого же района. Самого крупного в городе. 350 тысяч жителей — областной центр. И не самый малый. А чем больше людей, тем, естественно, и больше проблем. Были приемные дни, когда в райисполком приходили по 50 и больше человек. И в проблему каждого надо вникнуть, и боль каждого надо понять. Первое движение души — помочь человеку. Да, не всегда это получалось. Но за все годы моего председательства я ни разу не принял решения, как у писателя–сатирика: «удовлетворить отказом». И не стоит бояться, что тебя могут снять, освободить от занимаемой должности. Страх убивает в человеке достоинство. Жить надо по совести. А это, по словам Валентина Распутина, означает быть духовной личностью, поступки которой соотносились бы с вечным представлением о назначении человека. И нет для меня большей радости, чем видеть радость человека, которому сделал добро.
Фото автора.
Вот и мой собеседник Игорь Николаевич Манн с грустью признался, что все вовремя не спрошенное у отца носит в себе как боль. Незнание подробностей жизни родителей обедняет жизнь детей...
— А батя мой был отчаянным мужиком. Причем проявилось это в пацаньем возрасте. Закончили три закадычных друга 7 классов и рванули... на Сахалин. Без денег, без продуктов. Добирались они до острова больше месяца. Да опиши это путешествие безбилетников на остров Сахалин, книга получилась бы. Но ведь добрались! И на шахту их приняли. Не знаю, сколько они там заработали, но на билеты обратно хватило...
Когда наши в 41–м отступали, в глухом тупике одноколейки (станция Уборок) остались вагоны с продовольствием. Мука, сахар, крупа, макароны, консервы... «Пока немцы не пронюхали, надо действовать», — решает отец. Каким–то непостижимым образом он с верными друзьями угоняет со станции паровоз, цепляет вагоны и, двигаясь по однопутке, раздает жителям окрестных сел продукты. Все, что было в вагонах, досталось людям...
Трижды его убивали. И трижды, потрясенный до каждой живой клеточки, он возвращался к жизни. Узников выводили из камер. Заставляли каждого вырыть себе могилу. Стреляли. Падали в ямы смертники слева. Падали справа. А отец живой стоял над своей могилой... И так было трижды. Но даже это сверхчеловеческое испытание не сломило его. Он не стал предателем.
В 44–м, когда наши были уже близко, отца выпустили из гестапо. «Меня спасла фамилия Манн и переводчик», — объяснил отец. Но как все это происходило, он не рассказывал. И что–то сдерживало меня от расспросов...
А фамилия наша подлинно немецкая. По семейным преданиям, Екатерина Великая выиграла в карты несколько семей Маннов из Германии. Как они оказались в местечке Свислочь Могилевской губернии (там, где река Свислочь впадает в Березину), покрыто мраком забвения...
Пришли наши. Получив подтверждение из партизанского отряда, связным которого был мой отец, что Манн чист и ни в чем нет его вины, взяли батю в минометную роту. В Польше рядовой Манн Николай был ранен в голову и руку. От ампутации руки он отказался. Подлечив в госпитале, его комиссовали.
Добрался солдат до родной Свислочи. Развернул дома бинты, а в ране копошатся черви. Бросилась к хозяину собака. Зализала рану, очистила ее от пакости...
В местной больничке рану залечили, но рука не действовала. «Какая ни есть, но своя, а не мертвый протез», — говорил отец. Но и одна батина рука умела делать столько всего, что не у каждого и две могли справиться. В Осиповичах на улице имени машиниста Чумакова (ценой своей жизни он спас состав) отец срубил дом. Небольшой, всего шесть на шесть метров, но добротный, теплый и уютный. Такой была и наша семья... Когда в райцентр приезжали родичи или земляки из Свислочи и не успевали на автобус, то ночевать шли к нам. На полу расстилались кожухи, и всем было хорошо...
Мама рассказывала мне о своем отце Назарии Николаевиче Гацко. В юности он был кучером в имении правнучки Александра Пушкина в поселке Телуша нынешнего Бобруйского района. Хозяйка обучила его грамоте. Открыла в нем музыкальные способности (Назарий великолепно играл на скрипке). Она вывела своего кучера на жизненную дорогу.
Назарий Гацко служил мастером на железнодорожной станции Уборок (линия Верейцы — Гродянка). Работяги любили своего мастера за ум, доброту и справедливость. В каждом человеке он видел прежде всего человека. И ни словом, ни действием не мог кого–то унизить или оскорбить.
Вот такие мои корни. Такие истоки моей жизни. Честь, достоинство, мужество, верность долгу, пусть и в своем, мужицком понимании, каплями горячего солнца были расплавлены в крови моих предков. И передавались по наследству как самый бесценный дар.
После средней школы поступал в Белорусский политехнический институт. Но это было не поступление, а, скорее, разведка боем. Сестра Зоя училась в Минском мединституте. А помогать двоим студентам родители, конечно же, не могли. В Осиповичском депо старшеклассников обучали токарному делу. И разряд нам присвоили после сдачи экзамена. И когда под Осиповичами в поселке Советском открыли филиал МАЗа, вот тут мне и пригодилось ремесло токаря–универсала.
Работали в три смены. Третья — самая трудная. Не успеешь на автобус — добирайся домой как знаешь. Я становился на лыжи и напрямик через лесок шел ночью к дому. В темноте заблудиться проще простого. Пока выйдешь к железной дороге и сориентируешься, куда идти, уже и утро наступит...
Зарабатывал рублей 50, а иногда и больше. Деньги отдавал маме. Какую–то сумму она выделяла Зое (у Светланы уже была своя семья), а что–то откладывала и для будущего студента.
На стройфак политехнического института я поступил в 1965 году. Следующим же летом стал бойцом студенческого строительного отряда. Штаб трудовых дел стройотрядовцев отбирал весьма строго. Сказать «хочу на целину» ничего не значило. Надо что–то собой представлять: либо ты уже работал на стройке, либо имеешь способности для отрядной агитбригады. Ни того ни другого у меня на тот момент не было. К счастью, на одном курсе со мной учился профессиональный каменщик Саша Сидоренко. (В истории Республиканского студстройотряда этот замечательный организатор и руководитель, будущий замминистра архитектуры и строительства Беларуси, оставил добрый след.) Он поручился за меня.
Работали мы в совхозе «Аксу» (Уральская область). И речка Аксу протекала по степи. А в ней змеи водились в изобилии. Торчит над водой, как поплавок, противная желтая голова, а следом за ней, когда плывет, тянется извилистая линия.
Жили мы в вагончиках с железными крышами. За день они накалялись чуть ли не докрасна. И превращалось наше жилье в пышущие жаром духовки. Смочишь простыню — и в степь. Только обложиться вокруг себя надо чем–то, чтобы скорпионы не заползли. Что и говорить — экзотика! А вот питались мы более чем скудно. Утром — пшенка, в обед макароны, вечером — опять пшенка. И так опротивела эта пшенка, что и сейчас на нее смотреть не могу. Мясо — раз в неделю. Почему так? Неурожай подточил экономику совхоза до того, что даже студентов не могли кормить как следует.
А работа тяжеленная. Саман вытягивал руки. От мозолей на ладонях образовались нарывы. Когда подскочила температура, отвезли меня в поликлинику. Нарывы вскрыли, запихали туда вату. До сих пор остались рубцы.
Чтобы нормально поесть, мы ходили на халтуру: строили казаху дом. Расчет за работу — бешбармак. Хозяин в первый день расщедрился: выставил полный тазик черной икры и «Москванын» («Московская» водка). Чтобы не обидеть его, выпили по рюмочке (в отряде — сухой закон), взяли по ложке икры — и к котлу с мясом. Какая тут икра, когда мяса полон котел!
...Нет, не выцвели, не поблекли краски пейзажа моего первого стройотрядовского лета. И вряд ли это случится когда–нибудь. Обычный линейный отряд вывел меня на судьбоносный перекресток. Стройотрядовская улица, может, и не стала в моей жизни главной. Но не будь ее, не выросли бы потом и дома, каждый из которых — кусок моей жизни. А домами я называю фрагменты моей биографии.
Фото автора.