Солиста Белгосфилармонии Ивана Краснодубского вспоминает его сын, солист белорусской оперы Александр Краснодубский

Конечно, он любил осень. Старинные романсы, его конек, в это задумчивое время звучали особенно проникновенно... Да и началось все, собственно, осенью, когда бывший солист ансамбля песни и пляски Белорусского военного округа переступил порог Белгосфилармонии, получив завидный карт–бланш в выборе своего репертуара, с которым позже объездил весь мир, от Америки до Испании. А еще, когда деревья начинали желтеть, он с особым удовольствием ехал в деревню Гайна, недалеко от Логойска, где у него был гектар земли и где он чувствовал себя по–настоящему счастливым... Осенью же — два года назад — с ним прощались навсегда. В филармонии прозвучали последние аплодисменты артисту, чьи концерты собирали аншлаги в любой сезон. Но он их уже не слышал...

Иван Краснодубский был не похож ни на кого. Он ехал в глубинку с серьезным классическим репертуаром и собирал там полные залы. Его почти невозможно было услышать по радио или телевизору — это была принципиальная позиция Краснодубского: исполнять классику только вживую. Но на популярности это никак не отражалось, его знали повсюду. Иосиф Кобзон, например, уважал его чрезвычайно... Даже «лихие 90–е», весьма непростые для артистов такого плана, никак не отразились на творчестве Ивана Краснодубского. Напротив, тогда его искренность стала особенно востребованной — немногие из певцов могли похвастаться, что их пригласили в качестве «гвоздя программы» на 11 концертов, запланированных на один и тот же праздничный день. Краснодубского не просто приглашали, он умудрялся еще и спеть на этих 11 концертах. Причем без микрофонов. Три «сольника» в день также были привычным делом. Как и другая, вполне обычная для него ситуация, когда еще утром ходил за плугом, а вечером выходил на сцену. Он привык загружать себя работой.

Хотя, пожалуй, земля была для него ничуть не менее важной, чем пение. Когда Иван Александрович решил перевезти родителей поближе к Минску, он выбирал для них не просто дом, выбирал землю. В его родных Кравцах у Краснодубских был не один гектар земли, которую они столетиями арендовали на Витебщине и смогли сохранить за собой после революции. Держали не менее 4 коров, 5 свиней... Помогали многочисленные родственники — Краснодубских в Кравцах тогда числилось с полдеревни. Но в основном управлялись втроем — родители и их единственный сын Иван. Еще была бабушка. Бабушка пела...

— У нее был удивительный голос, настоящее колоратурное сопрано, — рассказывает солист белорусской оперы Александр Краснодубский, сын Ивана Александровича. — И, думаю, благодаря своей бабушке он не только запел. Изучать свойства звука, летящего над полем или по воде, отец начал также с ее подачи. Физика звука интересовала его всю жизнь...

От природы ли был у него такой «полетный» голос или он сам его «смастерил», но Геннадий Цитович, наш знаменитый фольклорист и дирижер, едва услышав пение этого парня с готовой сценической фамилией, тут же забрал его с собой в Минск. На конкурс молодых вокалистов премии Ленинского комсомола. И хотя именно тогда Иван Краснодубский увидел фортепиано впервые, победа в конкурсе досталась ему. А вслед за ней — и студенческий билет консерватории.

— Отец всегда мечтал об оперной сцене, — вспоминает Александр Иванович. — И у него были все шансы туда попасть — с такой–то харизмой и голосом! Но пойти прослушаться в театр оперы так и не решился. Считал, что не хватает образованности. Не консерваторской, а той, что нарабатывается с детства. Ну и вдобавок скромность, которая определяла, наверное, всю его жизнь. Очень контрастную жизнь.

Звания народного артиста у Ивана Краснодубского не было. Хотя, проживи он дольше, появилось бы наверняка. Но фактически народным он был всегда...

— Сколько раз было — с утра и до обеда он у себя в деревне навоз разбрасывает, а после летит в Минск и поет отделение романсов Глинки. Конечно, одно имело влияние на другое. Возможно, технически что–то можно было спеть и лучше, зато люди «от земли» проживают все намного интереснее, глубже, ценнее — этим он и держал своих поклонников. А когда пахал, без конца шутил, цитировал любимые строчки из опер и романсов... Словом, работать с отцом в поле было интересно, хотя он, как и дед, не признавал там никакой техники, считая, что трактором земля прибивается, не так родит, не так дышит. И, видимо, благодаря тому, что настолько искренне все это любил, он умел подобрать репертуар для нестоличной публики, сделать серьезную музыку понятной для простых людей. И очень убедительно показать, насколько классика ценнее того, что обычно звучит повсюду...

Безоговорочно счастлив он бывал именно тогда, когда обрабатывал свою землю, общался с родителями, крестьянами, когда на Пасху и Троицу ездил в церкви, на семейные кладбища. И возвращался в свое детство...

Когда папа вспоминал о детстве, без рассказов о конях не обходилось ни разу. Верховой ездой — в седле, без седла — он владел в совершенстве. И очень любил лошадей...

Помню, однажды приехали мы с ним в свою Гайну сажать картошку. Приходим на скотный двор, где обычно брали лошадей, и видим, что ни одной не осталось. Сезон, всех разобрали. Остался только племенной жеребец, огромный, как автобус. Но с ним, как нам объяснили, лучше не связываться. Однако отец набросил на него оброть, и конь мгновенно стал смирным. А после так на нем помчал, что на своем велосипеде я его не догнал... С этим конем мы в момент вспахали пол–огорода. Наконец отец говорит: «Отгони его, я поеду». Вечером у него была еще репетиция. Правда, ехать на этом жеребце по дороге я не решился, отправились огородами. Отец хоть и учил меня объезжать лошадей, мое детство было уже совсем другим...

Сейчас я вместо него преподаю в университете культуры. После выхода на пенсию это была одна из четырех папиных работ. Кроме университета культуры, он преподавал в академии музыки, вел кружок в БАТУ и пел в филармонии. Когда уже начал болеть, я стал его кое–где подменять. Колеса моей машины буквально дымились и скоро стали «лысыми», когда вслед за ним я пытался везде успеть, чуть ли не одновременно оказаться в двух местах. А ведь папа чаще ходил пешком и любому транспорту предпочитал метро. А если не был занят в концертах и на работе, стремился уехать в Гайну. И всегда повторял: «Отдых — это смена деятельности».

После первой онкологической операции он выходил на сцену еще более двух лет. Потом была операция на сердце, но и после этого он вернулся к публике. Последний концерт прошел весной 2013–го. Тот год был для меня особенным, удачным чрезвычайно. И вдруг у отца обнаружился костный рак. Отец сгорел за считанные месяцы... Я часто думаю — пусть бы этого года не было вовсе. Только бы отец оставался с нами...

У него была своя боль... Накануне одного из концертов, составленных из романсов Лученка, он предложил мне вместе с ним спеть «Свiтанак» — помните: «Узняўся над лесам свiтанак крылаты»? Причем предложил не просто спеть, а посвятить этот романс нашим старичкам, его родителям. Я съездил в деревню, привез бабушку с дедушкой, во время концерта папа объявил, что в зале сидят его родители, и посвятил им наш дуэт. Все было красиво и трогательно... А наутро от нахлынувших чувств бабушка впала в кому. Оказывается, и от счастья можно умереть...

Он был очень привязан к семье. Иначе не вернулся бы в 1973–м из Америки, где был на гастролях вместе с Лученком. Для папы там сразу нашли несколько творческих проектов. Но дома его ждала жена, которую он любил еще со школы. Ждал я. Ждали родители. И земля...

Музыкальную школу я бросил еще в первом классе — было неинтересно. Никакого вокального таланта отец во мне также не обнаруживал, так и говорил: «Это плохо, не пой!» Но когда вместе с хором я «защищал честь школы», меня заметили. Адам Османович Мурзич, один из наших лучших педагогов по вокалу, встретил папу на проспекте и сообщил ему, что у меня, оказывается, есть голос. Сказать, что папа был удивлен, — почти ничего не сказать. Прослушал меня дома — и признал, что, пожалуй, я не так уж безнадежен...

Когда я стал петь в опере, он был счастлив. Но, с другой стороны, страшно завидовал этому и постоянно ругал за то, что «размениваюсь» на концерты за рубежом... Впрочем, отец имел право меня упрекать — в свое время он мог петь и в «Песнярах», и в «Верасах», куда его активно звали, но «настоящим» он считал только классику. Ей и остался верен.

zavadskaya@sb.by

Фото из личного архива

Советская Белоруссия № 185 (24815). Суббота, 26 сентября 2015