Интервью с дочерью актера Виталия Соломина Елизаветой

— Я родилась, когда папа был уже популярным актером. Он много работал и дома бывал редко, но все то время, которое проводил с семьей, ухитрялся заполнять собой полностью. Видимо, поэтому у нас с сестрой никогда не было ощущения, что отца недоставало.

Вернувшись с гастролей, он с порога придумывал для всех нас развлечения — походы, поездки, игры. Приходили в гости друзья родителей — врачи, художники, искусствоведы. Накрывался длинный стол, мы ели, танцевали, пели под гитару. У папы был хороший слух, и они с дядей Сашей Подболотовым замечательно пели романсы. А мы выступали в капустниках, которые готовила с нами мама. 

На Новый год мы часто ездили в санаторий Малого театра в Рузу. И пока взрослые тусовались своей компанией, дети были предоставлены сами себе — чего только не вытворяли! Было очень весело. А когда темнело, все выходили кататься с ледяной горки. У папы был коронный трюк: он ложился на живот, дети наваливались сверху — и будто на санках неслись вниз. Точно так же мы с папой развлекались на горке у церкви на Новом Арбате. Я забиралась к нему на спину, он сильно толкался руками и разгонялся так, что мы чуть не выезжали на проезжую часть. 

— У нас с Настей приличная разница в возрасте — 11 лет. Поэтому мы с ней только в шутку могли затеять возню за внимание папы, и то лишь при нем. Он очень любил нас обеих. Знаю, что когда они с мамой ждали второго ребенка, папа мечтал о сыне. А когда родилась я, сказал: «Что может быть лучше дочерей!» Помню, как я обожала оставаться с папой вдвоем. Радовалась, если наши с ним графики совпадали и он вставал утром вместе со мной. Обычно меня будила мама. При ней долго валяться в кровати не получалось. Вот с папой — совсем другое дело. Пока я тянулась, он меня поглаживал и тихим голосом рассказывал какую-нибудь историю. Без спешки утро выходило приятным. Потом он сажал меня в машину и вез в школу (а мама возила на троллейбусе). Задумавшись, частенько проезжал мимо школы и ехал к театру, видимо, уже прокручивая в голове что-то, связанное со спектаклем. А я сидела на заднем сиденье тихо, как мышь: какая прелесть — пока мы катаемся, идет первый урок. 

Класса с седьмого я стала плохо учиться. И родителей бесконечно вызывали в школу. Чаще учительницы настаивали, чтобы пришел папа. Догадываюсь, что им просто хотелось с ним пообщаться. Он всегда находил свободное время и шел разбираться. И молча краснел, пока меня ругали за неусидчивость и лень. А потом какое-то время со мной не разговаривал. 

Помню, когда на моей любимой литературе мы проходили «Горе от ума» и учительница попросила позвать на урок отца, чтобы он рассказал об этом произведении, я начала отнекиваться. Мне казалось, что он ни за что не согласится. Но для галочки все же передала просьбу, заметив: «Наверное, ты не знаешь, что про это рассказать?» Папа удивился: «Как я могу не знать?!» Пришел на литературу и устроил настоящий спектакль. Он же много лет подряд в Малом театре играл Чацкого. Помню, что когда прозвенел звонок на перемену, никто даже не шелохнулся. 

А однажды папа взбаламутил всю школу, явившись за мной с большой сумкой, в которой сидел наш Рома — щенок спаниеля. Сам Ватсон, да еще с собакой! Уроки были сорваны. 

Когда папа бывал дома, я всегда вызывалась составить ему компанию на их вечерней прогулке с Ромой. От нашего дома на Никитской мы не спеша доходили до Патриарших прудов, и если была зима, папа предлагал покататься на коньках. Мы развлекались так: я брала на поводок Рому, папа отъезжал на другую сторону пруда и звал собаку. Она так сильно разгонялась, что я еле удерживалась на ногах. Как же это было весело! Бедная мама из-за наших прогулок очень нервничала, потому что мы могли пропасть часа на три, а мобильных тогда еще не было. 

Наедине мы вели с папой долгие разговоры на разные темы вроде любви, чувств, привязанностей или прос­то болтали о глупостях, которые меня в то время беспокоили. Мне было лет двенадцать, когда я спросила, верит ли он в рай и ад. Папа так ответил: «Я не знаю, что там после смерти, но мне кажется, ад наступает на земле, когда от человека все отворачиваются и он остается один». 

Папе это не грозило — люди его любили. И он сам любил людей, очень уважительно относился практически ко всем. С удовольствием общался с нашим соседом Колей, крепко выпивающим мужчиной, простым работягой. Они частенько вели на лестничной клетке задушевные беседы. Но если кто-то из окружения вел себя непорядочно, папа переставал здороваться, и неважно, какой социальный статус был у этого человека. 

Папа никогда не звездил, хотя ему нравилось, когда его узнавали. Иногда хулиганил: шел в какой-нибудь дорогой продовольственный магазин в мятых трениках и в старой вязаной шапочке, которую надвигал на глаза. Если я была рядом, то старалась уговорить его переодеться. А он смеялся: «Стыдно за отца?» В таком виде среди расфуфыренной публики он сильно выделялся. Сначала на него все косились, а когда узнавали, начинались комплименты и просьбы дать автограф. 

— Чаще папа старался найти, за что нас с сестрой похвалить. Мне говорил: «Ты тактичная, и чувство юмора у тебя такое же, как у меня, не все его понимают». 

Он не сочинял, что видит во мне невероятную красавицу, но мою само­оценку постоянно поддерживал. 

Заметив, что я переживаю из-за маленького роста (класса до восьмого на физ-ре я стояла последней), говорил как бы невзначай: «Миниатюрная девушка — это прекрасно». А когда я вдруг вымахала до 175 см, замечал: «Лиза, ты как модель, такая высокая… Мужчине приятно, когда женщина выше него». 

— Настя считает, что ко мне родители относились куда лояльнее, чем к ней. Наверное, так и было, я же поздний ребенок. Когда Настя была тинейджером, папа ее жестко контролировал, и помню, что иног­да не отпускал на какие-то тусовки, мог даже прикрикнуть. Со мной такого не происходило. Если я отпрашивалась с друзьями в клуб, он не возражал. Мама уже десятый сон видела, а он сидел с книжкой в своем любимом кресле и ждал моего возвращения. И когда я приходила, выходил в прихожую и начинал меня обнюхивать! Не курила ли… Иногда между делом замечал, что все знает про наркотики, якобы насмотрелся в общежитии. Но я сильно в этом сомневаюсь.

— Мама утверждает, что да. И я считаю, что он правильно сделал! Потому что Мария Антониновна — весьма эмоциональный человек и зависит от чужого мнения. С такой нервной системой сложно быть актрисой. И все же, если бы она по-настоящему хотела продолжить сниматься, они с папой договорились бы. Он не был тираном. Свою первую роль в фильме «Городской романс» мама получила случайно. В то время она училась в «Мухе» — Ленинградском высшем художественно-промышленном училище имени Веры Мухиной — и мечтала стать художником. На улице ее встретила ассистентка по актерам и назначила встречу. На пробах они с папой и познакомились. Маму утвердили, а мужская роль в итоге досталась Евгению Киндинову. 

Родители сразу друг другу понравились. Мама рассказывала, что он приезжал к ней в Питер, как только удавалось скопить денег, устраивал пир — рестораны, такси… А когда деньги кончались, говорил: «У меня съемки» — и уезжал. В очередной приезд папа затащил маму в ЗАГС, якобы чтобы подать заявление. Но поскольку заранее обо всем договорился, их расписали в тот же день. Днем молодожены собрали гостей, отпраздновали событие в квартире маминых родителей, а вечером папа уехал. 

 Знаю, что папа до этого уже состоял в браке. И вроде бы больше не собирался жениться, но увидел в маме уникальную чистоту и наивность и влюбился. Вообще он был человеком, быстро принимающим решение. Мог проснуться утром и решить, что нам нужна машина или собака. Он жил по принципу, что серьезные вещи следует делать шутя, а праздники устраивать без повода.

— Лет 30… Знаю, что они поженились в октябре, но какого числа и года, точно не помню. Мама каждый раз нам с сестрой напоминала, чтобы мы не забыли их поздравить. А папе напоминания не требовались — уже утром свежие цветы ждали маминого пробуждения.  Она просыпалась, а букет уже лежал на постели. Сколько себя помню, в их отношениях всегда была романтика. Они любили вдруг сорваться и куда-нибудь уехать вдвоем. Я нередко заставала их дома танцующими под мелодии со старых пластинок. 

— Папа перевез маму в Москву, в свою комнату в общежитии Малого театра, лишь спустя несколько месяцев после свадьбы. Он боялся, что отсутствие удобств маму напугает, а она от нового жилья пришла в восторг. Они жили в самом центре Москвы среди творческой богемы, и мама сравнивала это с Монмартром и тусовками времен импрессионистов. Она перевелась из «Мухи» в Московский текстильный институт и, окончив, стала работать редактором журнала мод. И я, и все мои одноклассницы в нем «помоделили». Недавно выяснили с Женей Брик, женой Валерия Тодоровского, что и она подрабатывала в том журнале.  

Несмотря на загруженность, мама ухитрялась вести дом без помощи дом­работниц. У нас всегда были свежие обеды-ужины и убрана квартира. Обязанности между родителями были четко поделены. Папа — добытчик. Мама — хранительница очага. Но если папа замечал собачью шерсть на ковре, брал пылесос и начинал демонстративно убираться. Обычно после этого мы долго не могли найти свои вещи. Если мама уезжала на пару дней проведать родителей, папе готовила я. Наверняка получалась несусветная гадость, но он ел и нахваливал. И потом все рассказывал: «Лизочка кормила меня несколько дней!» Очень люблю вспоминать свое детство — какое-то сплошное счастье. 

— Да, и довольно часто. Он тоже считал его счастливым. Хотя его отец, дед Мефодий, умер, когда папе только исполнилось 18. Кстати, и я потеряла отца в 18 лет… Такое вот совпадение. 

 Папино детство прошло в Чите. Их с Юрой (Юрий Соломин. — Прим. «ТН») родители были музыкантами. Бабушка — пианисткой, дедушка — дирижером и скрипачом. В молодости они даже поступили в Московскую консерваторию. Но бабушка слегла с воспалением легких, получила осложнение на уши и почти оглохла. Пришлось обоим вернуться обратно в Читу. А какая в провинции карьера у музыканта… Страдая от нереализованности, Мефодий стал выпивать. Но вообще, я знаю, они с бабушкой всю жизнь прожили в любви. Ради нее дед даже рассорился с родней. Они были из семьи священнослужителей и категорически возражали против брака с еврейкой. Бабушкины родители вроде бы тоже были не в восторге, и в итоге молодые, поженившись, со своими семьями не общались. 

Дед с бабушкой хотели, чтобы дети добились того, что им самим оказалось не под силу. Заметив у младшего сына музыкальный слух, отдали учиться. А папа рос ершистым мальчиком, если что не нравилось, ни за что делать не станет. Так, когда его пытались заставить играть на пианино, он просто прятался. И родители махнули рукой. Куда с большим энтузиазмом папа занимался боксом. Почему-то он считал себя дворовой шпаной. Но однажды, листая семейный альбом, заметил: «Лиза, посмотри на этого аккуратненького, идеально причесанного мальчика. С чего я взял, что был хулиганом?» 

— Они с Юрой дружили в детстве и юности, а потом их пути немного разошлись. Вне стен театра братья практически не общались. Юра к нам приходил, лишь пока была жива бабушка Зина. Кстати, она откровенно больше любила старшего сына. Показывая Юрины фотографии, всегда добавляла: «Какой красавец!» А папу считала внешне непримечательным. Когда я родилась, мама написала из роддома письмо: «У нас очень красивая девочка, копия Виталия». Бабушка засмеялась: «Тоже мне красавец!» Но отец бабушку очень любил. В детстве обижался на отца за то, что тот, выпивая, ее расстраивал. Но уже став взрослым, папа переосмыслил все то, что случилось в жизни Мефодия, понял, что заблуждался, осуждая отца. И страшно переживал, что между ними осталась недосказанность. После того как Мефодия не стало, папа перевез бабушку в Москву. 

Бабушка была добрейшим человеком. Строгости ни на дюйм, все нам с сестрой разрешала, на ночь читала книжки. И смешно мыла пол. Брала ведро воды и выплескивала на паркет, как на палубу. По-другому не умела… 

Они с моей мамой отлично ладили. Никогда не видела, чтобы кто-то из них раздражался или сердился. 

— Когда ему звонили и предлагали сняться в каком-то очередном сериале или сыграть в антрепризе, он признавался, что соглашается работать ради заработка. Хотя спектакли, где он играл с Ларисой Удовиченко и Ириной Розановой, считал сильными. Творчества ему хватало в театре. Именно театр питал его жизнь, и он же ее забрал. Две последние постановки, «Свадьба Кречинского» и «Иванов», полностью поглощали отца. Он долго к ним готовился и после каждого спектакля возвращался выжатый как лимон. 

В этих спектаклях папа играл без замены. Хотя просил руководство Малого театра ввести в «Свадьбу Кречинского» Игоря Петренко, который тогда был в труппе. Но руководство почему-то на это не пошло. 

А папе в последнее время уже было тяжело играть. В 60 лет два часа танцевать, петь вживую и садиться на шпагат непросто. Вдобавок перед каждым спектаклем он еще пару часов обязательно репетировал. Папа был ответственным человеком и, даже когда плохо себя чувствовал, выходил на сцену. Существует запись его последней репетиции и последнего интервью. Он был страшно уставшим, еле говорил, но не смог отменить спектакль. 

Не надо было ему в тот день выходить на сцену… (24 апреля 2002 года во время первого акта «Свадьбы Кречинского» у Виталия Мефодьевича случился инсульт. — Прим. «ТН».) То, что произошло с папой, нас ввергло в шок. Такого поворота никто не ожидал. Понятное дело, что он совершенно себя не берег, не отдыхал толком, не ходил по врачам, хотя жил с повышенным давлением, работал на износ, растворяясь в том, что его увлекало. Я никогда не видела его бездельничающим. После спектакля он мог максимум минут десять полежать на полу, чтобы расслабить спину, послушать музыку, а потом подскакивал, чтобы уделить время мне, маме, внукам. 

Он очень любил Кирилла и Федю, Настиных сыновей. Со старшим, Кирюшей, много занимался. Когда Настя гастролировала, Кирюшка жил с нами. С Федей он не успел так же много пообщаться: тот родился всего за год до папиной смерти. 

На свое 60-летие папа придумал Кириллу номер — он должен был петь. А тот забрался к деду на колени и просидел весь вечер. Папа был счастлив. 

Никому из нас и в голову не приходило, что скоро папы не станет. У него не было привычки жаловаться, и чаще всего он пребывал в хорошем настроении. После удара он еще месяц жил — лежал в реанимации. Не мог разговаривать, только иногда писал нам какие-то туманные записки, волновался, что у мамы нет денег. 

У него полностью была парализована одна сторона, но первое время он боролся, старался разрабатывать руку, а потом перестал… 

Я не знаю, что он чувствовал. Но думаю, что в какой-то момент понял, что не сможет существовать в таком состоянии. Папа был гиперактивным человеком, и обездвиженность была для него хуже смерти. 

Мама до последнего надеялась, что он выкарабкается. Меня даже раздражало, когда она сообщала: «Папа сегодня получше». Я видела, что он от нас уходит. Мы были вдвоем дома, когда позвонили из больницы… Первой моей мыслью было: «Господи, как мама это переживет?» В тот же день к нам приехало очень много народа, все плакали, постоянно говорили о папе, и это нас спасло. Я вспомнила папин рассказ о похоронах деда Мефодия. Ему казалось, что все сбежались посмотреть на их горе. Все суетились, накрывали на стол, стуча тарелками. И только позже папа понял, что именно присутствие посторонних людей помогает семье пережить трагедию. И вот история повторилась…  

Первые месяцы мама почти ничего не ела и сильно похудела. Но, слава Богу, она не замкнулась, общалась с нами, с подругами и круглосуточно плакала. Вскоре после папиного ухода маме позвонила Лариса Удовиченко (с ней родители дружили много лет) и предложила поработать над дизайном ее квартиры. Мама включилась в работу, и это выдернуло ее из депрессии. 

У меня же внутри наступила такая пустота, что я совершенно растерялась. Помню, как впервые подумала о смерти без страха. Не то чтобы хотелось умереть, но поскольку самое дорогое ушло, я больше не боялась небытия. 

Чтобы прийти в себя, я решила кардинально изменить жизнь. Забрала документы из МГУ, где училась на факультете искусств, и поступила во ВГИК на режиссуру. 

— Он хотел, чтобы я сама определилась и занималась тем, что интересно. Одно время я хотела стать психологом или философом, и когда папа про это услышал, сказал: «Да, достойное решение. Даже если ты поступишь на какой-нибудь другой факультет, я буду называть тебя «философ». 

О том, что я бросила университет и попала на курс к Игорю Федоровичу Масленникову, у которого папа снимался в «Шерлоке…» и «Зимней вишне», он так и не узнал. Так же, как и то, что все годы учебы я числилась среди успевающих студентов. Уже со второго курса я начала работать ассистентом режиссера. Сначала на «Анне Карениной» у Соловьева, потом у Михалкова на фильме «12». Там одной из моих обязанностей было фиксировать изменения в сценарии, которые возникали на репетициях. А это непросто, когда 12 потрясающих актеров и гениальный режиссер постоянно что-то придумывают. Я все должна была записать и утром принести сценарий дня. Приходилось сидеть ночи напролет, листая исписанный убористым почерком блокнот, набивая в компьютер новый текст. 

Следующим фильмом стали «Утомленные солнцем-2». Снимали четыре месяца под Нижним Новгородом батальные сцены — в поле, в грязи. Все это пошло мне на пользу: я пришла в себя, появился азарт. Не так давно я сняла свою первую короткометражку — в проекте «Сказка. Есть». 

После папиной смерти прошло почти 12 лет. Пытаясь пережить горе, мама продала нашу квартиру на Остоженке и дачу, потому что не могла там находиться. Насчет квартиры я долго с ней препиралась — продавать ее мне казалось большой ошибкой, но мама настояла, придумав повод в виде несуществующих трещин, из-за которых мог обвалиться потолок. Конечно, с домом ничего не случилось, но мне пришлось смириться. Мама живет за городом, дружит с соседями, а когда выбирается в Москву, ходит с подружками в театр. 

На память от папы у меня осталось несколько вещей. Его любимая домашняя кофта, которую я теперь сама с удовольствием ношу, идеально чистые отутюженные носовые платки — без них папа не выходил из дома — и дневники. Их сложно читать. Во-первых, там много сокращений. А во-вторых, писал он чудовищным почерком. 

Одно время в моей комнате висела записка, которую папа написал незадолго до смерти. На листке закорючки, которые я сначала никак не могла прочитать. «Перевела» их мама: «Ушел гулять с Ромой, скоро буду. Папа». Такая абсолютно психотерапевтическая записка — вроде как папа просто вышел и скоро вернется. 

Его уже не было в живых, а я, забывшись, по инерции набирала на мобильном номер его телефона, когда меня надо было откуда-то забрать… 

Бывают такие моменты, когда кажется, что он мне помогает. Недавно мы с мужем и сыном чуть не опоздали на самолет. На паспортном контроле почему-то никак не могли разобраться с паспортом ребенка. Муж нервничает, у меня отваливаются руки, на которых извивается уставший Ваня, а пограничники нас никак не пропускают. Я запела малышу песенку и вдруг подумала о папе. И такое странное возникло ощущение, будто он рядом. И тут же муж сказал: «Все в порядке, проходим». 

Когда у меня появилась своя семья, пустота, возникшая в душе в день папиной смерти, исчезла. Но я по-прежнему часто о нем думаю, вспоминаю какие-то истории, но не как раньше, с горечью, а с удовольствием. Мне нравится рассказывать о своем отце и смотреть фильмы, где он навсегда молодой и веселый. 

---