Дом, где разбиваются сердца

30 октября исполняется 100 лет со дня рождения одного из основоположников белорусской скульптуры Андрея Бембеля. Его дом–музей по–прежнему «на ремонте»...

Время влюблено в некоторых людей. Скульптор Андрей Онуфриевич Бембель был фаворитом своей эпохи. Человеку не было и 30, когда ему доверили колоссальный государственный заказ — барельефы для интерьеров Дома правительства. Он с блеском справляется с ними и, естественно, моментально выдвигается в творческую элиту Страны Советов. Это было справедливо. Чтобы представить себе, какой объем работы выполнил тогда молодой скульптор, всего несколько лет назад окончивший Ленинградскую академию искусств, достаточно сказать, что только один фриз для кулуаров зала заседаний был 44 метра длиной! Десятки человеческих фигур в самых разных позах и ракурсах... В середине 1930–х ему один за другим следуют крупные правительственные заказы: барельефы для зала заседаний Верховного Совета, затем рельефные фигуры для зала Дома Красной Армии (Дома офицеров). Вместе с когортой талантливых, молодых и преданных идеям партии художников Андрей Бембель не просто выполнял заказы — он создавал лицо молодого государства, придавал этому лицу, если на то пошло, благородное, героическое выражение.

Даже этого довоенного десятилетия хватило бы, чтобы имя Бембеля навсегда осталось в отечественной истории искусств. Но ведь был еще сорокалетний послевоенный период. И были, кроме всего прочего, две вершины, два шедевра, совершенно по–иному осветившие творчество Бембеля, его масштаб, его высоту. Это скульптурный портрет Николая Гастелло и мемориал Курган Славы. Работы, которые при жизни мастера превратились в символы, визитные карточки республики. Они стали событиями в культурной жизни нации. О них написаны десятки страниц, а их автор был награжден высшей — Государственной — премией, облечен важными партийными званиями — член ЦК КПБ, депутат Верховного Совета, что давало человеку невероятно высокий статус в обществе.

Но накануне 100–летнего юбилея народного художника БССР хочется вспомнить о нем как о частном лице. Во–первых, потому, что это нимало не умалит его таланта, его красивую творческую натуру. Во–вторых, увидеть XX век сквозь призму частной жизни такой яркой личности будет еще интереснее. К Андрею Онуфриевичу, надо сказать, прекрасно относились люди — все, от секретарей ЦК до студентов. Он был стопроцентный харизматик. И дом–мастерскую на Беломорской, 42, между прочим, советское государство построило и отдало в личное владение ему первому, а уже потом сделало такие подарки Заиру Азгуру и Михаилу Савицкому. Но у дома, как у гнезда, оказалась непростая судьба. Из–за ветхости его снесли. А коттедж на улице Якуба Коласа, 29а, в который семья переселилась в начале 1970–х, после смерти мэтра по суду в свое время был отдан Союзу художников. В его стенах Союз художников открыл музей скульптуры имени А.О.Бембеля. К сожалению, сейчас на доме–музее банальнейшее объявление: «Закрыто на ремонт». Говорят, что юбилей вообще решено перенести на месяц, а скромную выставку работ Бембеля из запасников Национального художественного музея, которая открывается там в фойе в понедельник, предлагается, видимо, считать репетицией торжеств. Да... Впрочем, не хочется сотрясать воздух фразами о том, что это, как говорится, ни в какие рамки. К тому же, мне кажется, есть и такой нюанс: нас всех еще держит «за фалды» время — то время советской конъюнктуры, на фоне которого работал и которому служил Андрей Бембель. Но это пройдет. Через несколько десятилетий забудется, потускнеет идеологический фон, останется только Скульптор и его работы. И общество, уверена, откроет его имя заново.

Ну а пока — интервью с внучкой Андрея Онуфриевича, искусствоведом Татьяной Бембель, на фоне закрытого парадного подъезда дома, который мог бы стать родовым гнездом...

— Таня, помнишь, как мы однажды здесь рвали ландыши весной?

— Их 35 лет назад посадил дед, и никто с тех пор не может вывести цветы с участка.

— А участок, согласись, прибран.

— А дом по–прежнему закрыт... Первый дедовский дом был на Беломорской, 42, здесь, рядышком. Стопроцентная собственность семьи с домовой книгой и так далее. Ему дали его еще до войны. Из–за ветхости со временем снесли. Новый коттедж, куда семья переселилась в начале 1970–х, поставили на баланс политехнического института — из–за общих с его зданиями коммуникаций. После смерти Андрея Онуфриевича Союз художников отсудил дом в свою пользу. «Помогла» внутрисемейная несогласованность на будущую судьбу дома. Старшая дочь деда, Клара Андреевна, была на стороне союза, верила, что музей будет создан, раз есть такое постановление. Мой отец, Олег Бембель, естественно, не был против музея, но хотел оставить нам этаж наверху, чтобы быть хранителями музея. Клара категорически не соглашалась, обвиняла нас в хищнических стремлениях. Она стала первым директором музея. Ну и что? С ее смертью жизнь в доме–музее затухла. Говорят, часть дома сдается частной фирме... Это понятно: у Союза художников на счету — минус–синус, как им содержать такое здание?

— Надо привлекать спонсоров, просить помощи у государства!

— У музея сейчас даже директора нет...

— Дом, где разбиваются сердца...

— Да, так бабушка Оля называла первый дом — на Беломорской, 42. Дом, построенный когда–то для счастливой жизни... Она начиналась, но разрушилась сначала войной, потом личной драмой мужчины и женщины. Бабушка, Ольга Анатольевна Дедок, тоже была скульптором, они вместе с дедом учились в Ленинграде, но после войны к творчеству не вернулась. Пережив оккупацию в Минске с двумя детьми, когда на ее глазах уводили в гестапо близких, она была истощена, исчерпана душевно. Но работе мужа очень сопереживала. И вообще, всегда разделяла их отношения как жены и мужа и отношения как коллег–художников. Когда дед закончил работу над Курганом Славы, радость была общая.

Из книги воспоминаний О.А.Дедок:

«...Закончились наши большие праздники. Двадцать пять лет освобождения Белоруссии от фашистов. Двадцать пять лет!

В годы оккупации я мечтала дожить до освобождения, выжить, сохранить близких и прожить еще лет десять без бомбежек, без гестапо, иметь досыта хлеба. Прошло двадцать пять. Был не только хлеб, а изобилие продуктов. Семья собралась. Надо радоваться. И я радовалась, особенно 3 и 6 июля.

А вот в этом году день освобождения был полон печали. Так уж его отпраздновала страна. Все передачи, все выступления были наполовину посвящены погибшим. Веселой была только передача об открытии Кургана Славы. И мне смотреть ее было радостно, ведь это работа Андрея. Два года он трудился над ней со своими архитекторами. Два года здесь было шумно, весело, шли бурные споры. Ни отдыха. Ни срока. Летом выехал отдыхать (в прошлом году) и два раза его вызывали назад телеграммами.

И вот труд закончен, смонтирован в сложных условиях. Шли дожди, цемент монтировался сырой, краска смывалась. Андрей говорит: «Огромные краны поднимают кольцо, а ему надо было еще сохнуть дней семь. И вот думаю: поставят или рухнет? И стою под ним, думаю, уж все равно: упадет, так прямо на мою голову». Но все обошлось. Второго числа Андрей повез меня посмотреть. Курган великолепен! Я видела проекты со дня зарождения, все представляла, и Алик хвалил, очень хвалил. Но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Меня «потрясло», как сказал бы Алик. Великолепно выбрано место, холм господствует над местностью, гармонично вписан в пейзаж, пропорции продуманы отлично, он весь зеленый, величественный...»

— Андрей Онуфриевич принадлежал к элите советского общества. Как жила творческая элита? Каков был ее быт?

— Насколько знаю по рассказам, быт был не особенно налажен. В доме — атмосфера постоянного круговращения народа, в мастерской вечно толпились ученики, соратники, модели. С кем дружили–общались? С минской богемой: композитором Пукстом и его семьей (потом даже породнились), Аладовыми, художником Ахремчиком. Помнишь, у Ахремчика очень знаменитая картина «Сирень» (она хранится в Национальном музее)? Так это из дедушкиного сада на Беломорской — буйный, невероятный куст.

— А домработница была?

— Да, помогали по хозяйству.

— Семья была, конечно, зажиточная...

— Деньги, как я понимаю, вращались в хаотичном потоке. Дед хранил их, похоже, в своих задних карманах, не зная точно, сколько там у него лежит. Передо мной вечная картина: он стоит в мастерской в «трениках», спортивных брюках, и вынимает из карманов скомканные бумажки, сколько кто попросит. Денег поэтому в семье не осталось.

— Твой отец Олег Бембель — один из редких минских диссидентов 1970 — 80–х годов. Возможно, его сестра Клара не доверяла ему в отношении дома и наследия именно поэтому?

— Разногласия были, конечно, на этой почве. Работала Клара Андреевна на телевидении, в идеологической структуре, ее не пустили однажды в Италию из–за брата... А у него — религиозный подъем на национальной почве. Его ведь даже отправляли на принудительное лечение, считая веру в Бога болезнью.

— То есть? Сына члена ЦК помещали в психушку?

— Олег Бембель, мой отец, написал по молодости поэму с антисоветскими мотивами. Она попала, куда надо. Андрея Онуфриевича вызвали в КГБ и сказали: или тюрьма, или психушка — выбирайте. Дед ответил: «Лучше больница». С сыном у него случился страшный конфликт. Но Олег оказался под влиянием родственницы — тети Стаси, которая сидела в свое время в сталинских лагерях и была идейным противником деда, они с ним спорили до ярости, до вражды. И вот как судьба распорядилась: сын выбрал сторону не отца, а тетки. Стася, выходит, победила в споре... Олег считал своего отца сталинистом, одно время с ним просто яростно спорил.

— А Андрей Онуфриевич был, конечно, убежденным коммунистом, без тени сомнения, да?

— Да, «не сажают ни за что», «наш строй — самый справедливый в мире...» Искренно. Он был из когорты победителей, плоть от плоти. Но никогда не был лизоблюдом.

— Но творческая судьба тем не менее сложилась очень счастливо.

— Пожалуй. Пожал все возможные лавры: народный БССР, лауреат Госпремии, только что не стал народным СССР. Отчасти из–за своеволия... Идет, например, заседание ЦК, он мог посмотреть на часы и сказать: «Ну ладно, мне пора...» Невзирая ни на что. Дед был очень уверенным в себе человеком. У него в жизни были очень четкие ориентиры: что — главное, что — нет. Известна его фраза, сказанная кому–то из военных: «Вы, несомненно, — генерал, но я в своей профессии — генералиссимус». Острый на слово. Были у него и враги... Еще со студенческих времен, когда он один пошел против ректора. Но подхалимства не терпел. Цельный, здоровый, без внутренних конфликтов. А бабушка — внутренне усталый человек. У нее не хватало, наверное, после войны уже женской витальности. Дед женился второй раз на профессоре медицины Мякинниковой.

Из книги воспоминаний О.А.Дедок:

«...Прежде всего из института была изгнана старая профессура. На подготовленных заранее собраниях–спектаклях профессора наши отчитывались о своей творческой и педагогической деятельности. Затем началось линчевание. Студенты один за другим выступали с трибуны и лили грязь. Такому же оплевыванию подвергся и Всеволод Всеволодович Лишев. Забыто было все, что дал он Академии, своим студентам. Сжав зубы, сидела я. И не я одна — ведь много было у него учеников, ценивших его вклад.

И тут выступил Андрей. Он часто и со смаком выступал, и говорил всегда, не считаясь ни с кем и ни с чем. Но здесь он превзошел себя. Защищал Лишева, оценивая его роль в Академии, он вскрывал причины гонения. Уничтожающей критике подверг он линию Маслова. Он высмеял поддержку парторганизацией мероприятий, направленных на развал учебы студентов. Вообще это было забавно.

Засунув руки в карманы, голодранец ходил взад–вперед и громил ректора и парторганизацию. Затем резкое выступление Лишева, его «до свидания!». Аплодисменты оба оратора сорвали неплохие, да и планы дирекции слегка покачнули».

— Скажи, на твой современный взгляд искусствоведа, какая из работ деда останется, что называется, в веках?

— По общему мнению, созданный в 1943 году портрет Гастелло из станковой скульптуры прежде всего. А среди монументальной — Курган Славы, конечно. Барельефы на площади Победы, а также вход «Звезда» в Брестской крепости — там он был соавтором, полная композиция этих памятников ему не принадлежит. А Курган Славы — полностью его замысел. Достаточно этих двух произведений, чтобы понять, что это был за художник.

— Он мог бы сейчас войти в европейский контекст?

— Да. Я считаю, что наша старая академическая школа могла бы занять там значительное место — Глебов, Бембель, Азгур.

— А частные заказы были? Андрей Онуфриевич ведь мог быть таким лириком в портрете...

— Всегда только государственные, связанные с мемориально–официальной темой. Начиная с молодых лет, когда делал гигантский заказ для Дома правительства в кратчайшие сроки.

Из книги воспоминаний О.А.Дедок:

«Самое основное, чем мы теперь жили, — это композиция эскизов рельефов для Дома правительства. Темой была история мирового революционного движения. Мне очень нравились наброски Андрея — живые, свежие и динамичные. В конкурсе участвовали все скульпторы Минска и даже наш Синайский. То есть соперники были. Но когда Андрей поехал с эскизами в Минск, то вернулся домой с полной победой. Он привез деньги и настоял, чтобы я сразу же ушла из школы.

...Я снова прикоснулась к глине, уже отвыкшими пальцами. И казалась себе ученицей, хотя и скрывала это от всех, даже от себя.

Андрей сделал меня подмастерьем. Давал мне работу попроще и поскучней, и требовал тщательной выработки. (...)

Но я скоро восстала. Я не хотела быть «на посылках» и добилась самостоятельной работы.

Мы работали в дамской артистической уборной. Да–да. Действительно, это была комната, через которую проходили в туалет, так сказать, преддверие артуборной. Во время конференций через нашу мастерскую проходили женщины и рассматривали нас и работы.

Михаил Аркадьевич (профессор Керзин. — Е.М.) со своей бригадой работал в мужской артуборной. Он к нам часто приходил и услаждал наш слух разглагольствованием. Оратор он был блестящий. И любил это дело, пожалуй, больше, чем скульптуру. И ему явно нравилось, что среди слушателей были две молоденькие дамы. Он часто декламировал то Беранже, то вдруг Шекспира и жаловался, что жена плохо ценит его талант чтеца.

— Вечерами я читаю ей вслух, а она — что бы я ни читал — на третьей строчке засыпает».

— А как скульптора Бембеля оценивала Москва?

— Он котировался и в Ленинграде, и в Москве. Статуя Менделеева на Ленинских (Воробьевых) горах около МГУ — это его работа. И аллегорическая статуя в белорусском павильоне на ВДНХ — до сих пор стоит. И потом лепить Ленина и Сталина без одобрения Москвы было невозможно! Да, Бембель — советский скульптор, создатель мифа, визуального образа строя, эпохи. Но таланта это не отменяет, правда? И лирический дар у него все–таки был, но не было времени в той жизни, полной монументальных заказов, им пользоваться.

— Очень грустно, что сын с отцом навсегда разошлись и не примирились.

— Страстный атеист, эпикуреец, большевик не мог примириться с человеком, балансировавшим на грани маргинальной культуры, — а у Олега портфель вечно был набит самиздатом и говорил он только на белорусском языке, все «шарами» смотрели... Но вот, я знаю по рассказам, мой прадед Онуфрий Омельянович со своим сыном, моим дедом Андреем Онуфриевичем, тоже был в великой вражде: он даже предал анафеме Андрея за комсомольский активизм, за то, что помогал разрушать церковь. Вот какая философская спираль в нашей семье получается.

Из воспоминаний народного художника Беларуси Л.Д.Щемелева:

— Андрей Онуфриевич Бембель — одна из интереснейших творческих личностей в советском изобразительном искусстве. Оригинален, масштабен, привлекателен эмоционально. Конечно, он — продукт системы. Политичен? Да, но не протокольно! И вообще, это не мешало ему быть интересным человеком. Его имя в нашей среде до сих пор на слуху. А какой оратор, как держал зал... Нас в то время часто обязывали выступать перед публикой — ну хорошо, когда в зале НИИ, а когда в ПТУ? Но только выходил Бембель и произносил несколько фраз — зал аплодировал. Он был заворожителем молодых сердец! В нем не было возрастной занудливости. Он с людьми никогда не соблюдал никакой дистанции, кроме товарищеской, человеческой. Да, непредсказуем был во всем. Любил в центре города удочки в Свислочь забросить, а когда клюнет, артистично так провозгласить: «Мелочь не берем!» И выбросить на глазах у всех полукилограммового щупака. Все вокруг: «А–а!..» И давай мифы о Бембеле слагать. Артист... Может быть, завтра будут у нас скульпторы интереснее, чем он, в смысле формы. Но личность — не повторится. Уникальный человек. Великое дело, что в нашей академии искусств работали такие педагоги, как Бембель.