Белорусские тропы Михаила Зощенко

Когда петербургскому юноше в роковом 1914‑м исполнилось 20 лет, уже больше недели шла первая в истории человечества мировая война, но само человечество об этом пока не подозревало. Но без этой войны и ее белорусского трагического следа не было бы того Зощенко, которого мы хорошо знаем.

«Хорошо, что вскоре началась мировая война», — восклицает писатель в короткой истории «Эльвира», включенной им в число 63 самых ярких сцен своей реальной жизни в большую книгу «Перед восходом солнца». Звучит вроде бы чудовищно, да и повод идти на войну в этом повествовании уморительно смешон: молодой человек желает избавиться от воспылавшей к нему страстью статной цирковой артистки. Но в условиях советской цензуры было вряд ли возможно по‑другому написать о том, что юный дворянин Зощенко пошел воевать добровольцем и воевал при этом хорошо, за два года пройдя путь от унтер‑офицера до штабс‑капитана, был начальником пулеметной команды, командиром роты и батальона.

Белорусский этап военных дорог Михаила Михайловича начался осенью 1915 года, когда его 16‑й Мингрельский гренадерский полк был переброшен из Галиции на опасный участок фронта под Сморгонью. До поры до времени будущему писателю отчаянно везло — один такой случай на станции Залесье (ныне Сморгонский район) колоритно описан в истории «Я еду в отпуск», ставшей одной из сцен книги «Перед восходом солнца». Случай трагикомический: уже севший было в поезд до Минска Зощенко попадает под новое оружие Первой мировой, под бомбежку трех немецких самолетов.

Аэропланы несовершенны, поэтому и происходит вот что: «Еще три бомбы. Я вижу, как они отрываются от самолетов. Я вижу начало их падения. Затем только вой и свист воздуха. Снова стреляют наши зенитки. Теперь осколки и стаканы нашей шрапнели осыпают поле. Я прижимаюсь к забору. И вдруг через щелочку вижу, что за забором артиллерийский склад. Сотни ящиков с артиллерийскими снарядами стоят под открытым небом. На ящиках сидит часовой и глазеет на самолеты. Я медленно поднимаюсь и глазами ищу место, куда мне деться. Но деться некуда. Одна бомба, попавшая в ящики, перевернет все кругом на несколько километров. Сбросив еще несколько бомб, самолеты уходят. Я медленно иду к поезду и в душе благословляю неточную стрельбу. Война станет абсурдом, думаю я, когда техника достигнет абсолютного попадания. За этот год я был бы убит минимум сорок раз».

Молодому офицеру удалось выжить и после куда более неприятной встречи с другим новым оружием той войны — германскими отравляющими веществами. В ночь на 20 ­июля 1916‑го только что получивший чин поручика Зощенко в свои неполные 22 года пережил газовую атаку, ставшую для гренадера 16‑го полка полной неожиданностью. В истории «Двадцатое июля» из книги «Перед восходом солнца» приводятся и географические координаты трагедии: «Я стою в окопах и с любопытством посматриваю на развалины местечка. Это — Сморгонь. Правое крыло нашего полка упирается в огороды Сморгони. Это знаменитое местечко, откуда бежал Наполеон, передав командование Мюрату». 

Но законы войны в 1914 году совсем не те, что при Наполеоне в 1812‑м. Русские войска уже знают, что может случиться химическое нападение противника, у офицеров есть противогазы, у солдат — марлевые повязки, но никто не знает, как это выглядит на самом деле. Реальность ужасна и удивительна: «Мы лежим четыре часа. Начинает светлеть. Теперь видно, как идут газы. Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Он медленно надвигается на нас, подгоняемый тихим ветром. Можно отойти вправо или влево — и тогда он проходит мимо, не задевая. Теперь не страшно. Уже кое‑где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня. В бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно. Бешенство охватывает меня, когда я вижу, как методически и хладнокровно они это делают. Я приказываю открыть огонь по этим мерзавцам. Я приказываю стрелять из всех пулеметов и ружей, хотя понимаю, что вреда мы принесем мало — расстояние полторы тысячи шагов. Гренадеры стреляют вяло. И стрелков немного. Я вдруг вижу, что многие солдаты лежат мертвые. Их — большинство. Иные же стонут и не могут подняться. Я слышу звуки рожка в немецких окопах. Это отравители играют отбой. Газовая атака окончена. Опираясь на палку, я бреду в лазарет. На моем платке кровь от ужасной рвоты. Я иду по шоссе. Я вижу пожелтевшую траву и сотню дохлых воробьев, упавших на дорогу».

Последствия той белорусской ночи будут сказываться на здоровье Михаила Михайловича еще 42 года, вплоть до смерти в июне 1958‑го. «После газов у меня непорядки в сердце», — признается Зощенко. Именно эта ночь, по сути, и сделала из него большого советского писателя. После лечения в октябре 1916 года молодой офицер вернулся в свой полк, в ноябре был направлен в Вилейку для работы на открытых там курсах временной школы прапорщиков. В январе 1917‑го его представили к чину капитана, но уже в феврале отправили с фронта в резерв: следствием газовой атаки стал порок сердца.

Не случись того рокового столкновения с германскими отравителями, участь перспективного командира Зощенко, скорее всего, могла склониться в сторону не писательской, а военной карьеры, и далеко не факт, что в Красной Армии. Склонность к литературной работе появилась у него скорее вынужденно, после смены в лихолетье революции и Гражданской войны множества профессий. А отправной точкой для появления одной из самых ярких фигур советской литературы станет трагически и неумолимо судьбоносное белорусское лето 1916‑го.

Юрий Борисенок

Rodina2001@mail.ru