История минского лазарета времен Первой мировой войны

Только в школьных учебниках историю каждой войны можно втиснуть в десяток страниц, дать пунктирной линией, ради четкой хронологии пожертвовав, казалось бы, второстепенным, несущественным. А для вдумчивого исследователя интересна сама по себе микроистория — пусть даже камешек в восстанавливаемой по крупицам гигантской батальной мозаике. Лазарет Серафима Саровского, открывшийся в Минске по улице Александровской сто лет назад, — тоже один из многих. Но какие удивительные люди в нем служили, какие неординарные судьбы пересеклись — хоть фильм снимай! Сценарий фактически готов. Священник Гордей Щеглов, основываясь на документах из архивов Москвы и Петербурга и собираемых им не один год фотографиях, посвятил Первому Серафимовскому лазарету целую книгу. Получился настоящий памятник «малому делу». Из таких дел, между прочим, и ткалась канва Первой мировой, которую до самого последнего времени называли «забытой войной» и историю которой мы все еще знаем много хуже, чем события Великой Отечественной.

Решение о создании лазарета родилось на волне патриотического подъема. А на имя Серафима Саровского выбор пал, потому что объявление Германией войны России совпало с днем его прославления. Содержать лазарет постановили на отчисления корпораций православных духовно–учебных заведений Российской империи, а разместить — в Минске, в здании духовной семинарии. На обустройство Святейший Синод отпустил немалую по тем временам сумму — 6.000 рублей. С перевязочным материалом и бельем очень помогли наряду со специально нанятыми работницами жены и дочери профессоров и других сотрудников Петроградской духовной академии. Первоначальный расчет был такой: в штате — 2 врача, 6 сестер милосердия, 10 братьев милосердия из числа студентов–добровольцев. 9 сентября лазарет имени преподобного Серафима Саровского отбыл из Петрограда с особым поездом в Минск. Его отряд провожали, как героев на фронт...

Сам Минск, надо сказать, с первых же дней войны сделался крупнейшим перевалочным пунктом для снабжения Северо–Западного фронта. Хоть в городе было уже немало лечебных заведений, еще один лазарет пришелся очень кстати. Развернули его сразу на 75 коек, причем при необходимости можно было расшириться вдвое. 17 сентября Серафимовский лазарет был торжественно открыт и освящен. А первую партию раненых он принял 2 октября...

Лазаретная жизнь потекла своим чередом: ежедневно два врачебных обхода, осмотры, операции, перевязки, для желающих помолиться — Божественная литургия. О питании надо сказать особо. Только представьте: помимо обеда из трех блюд и ужина из двух, в солдатском распорядке дня дважды значилась неприметная строчка «чай», который мало того что предлагался в неограниченном количестве, так еще с «довеском» — по 6 кусков сахара и французской булке каждому. Что уж говорить о рационе офицерском... А ведь поначалу кулинарить поставили простых кашеваров без всякого опыта. Помог случай. К лазарету приписали рядового Степана Жигадло, служившего до войны поваром у Холмского епископа. Когда с Жигадло знакомилось руководство — сначала онемело, потом смеялось до слез. Речь Степана лилась бурным потоком: он без остановки лучше всякой кулинарной книги описывал во всех тонкостях диковинные рецепты, которые так нравились владыке: сиг холодный, палтус в соусе по–польски, окунь по–голландски, по–французски, белуга... Таланты нового повара потом не раз помогали лазарету пройти строгие инспекции — никто не мог устоять перед его шипящими на сковородке пожарскими котлетами.


Официальной покровительницей лазарета стала великая княжна Татьяна, дочь Николая II. Император даже намеревался побывать в нем, когда 22 октября посещал Минск. До этого два дня в городе царила лихорадочная суета — в результате он буквально потонул в нарядном уборе из флагов, гирлянд, портретов августейшей семьи, городские власти даже успели соорудить специальные красивые арки. Усиленно готовился к встрече и Серафимовский лазарет, но, увы, — царь времени заглянуть туда не нашел, к крайнему, до слез, огорчению персонала и раненых.


Весной 1915–го фронт начал стремительно приближаться к границам тыловой Белоруссии. В начале лета хлынул поток беженцев, в августе их скопилось уже около 120 тысяч. 22–го числа Серафимовский лазарет получил приказ немедленно эвакуировать раненых, а потом сидел на чемоданах, наблюдая, как ровно в шесть утра и в шесть вечера появлялись в небе «стройные серебристые птицы» — немецкие аэропланы. Только 13 сентября был дан окончательный приказ на отбытие. С трудом пробираясь к вокзалу в броуновском движении повозок, серафимовцы с удивлением увидели одну с вывеской на борту «Серафимовский лазарет». Это была повозка Московского Серафимовского подвижного лазарета, прибывшего, наоборот, поближе к театру военных действий. Но выглядело анекдотично: один Серафимовский лазарет уступал место в городе другому... Путь лежал на станцию Бородино, в местный монастырь, в Минск персонал вернулся только 21 декабря 1915–го. Теперь лазарету пришлось потесниться — дали только верхний этаж семинарского корпуса, причем в ужасном состоянии: с оборванными электропроводами, вырванными с мясом из стен приборами, разбитыми окнами... Что ж, обустраивались заново. 1 марта начали прибывать первые больные и раненые. Казалось, лазарет обрел второе дыхание: в нем появился временно прикомандированный дантист, женщина–врач в качестве сестры милосердия, поставили, наконец, оборудование для рентгеновского кабинета. Но после Февральской революции 1917–го все как–то покатилось по наклонной. Одним из трагических аккордов стало самоубийство в офицерской палате военного чиновника Василия Гордеева, служившего в 34–м мортирном полку. Впоследствии Серафимовский лазарет переедет в Гжатск, не единожды сменит своего начальника, лишится финансирования, а потом его следы и вовсе затеряются... Чего не скажешь о трех самых ярких людях в его истории.


Бесы и ангелы отца Николая


Начальником лазарета в его славные годы был иеромонах Николай, в то время единственный в России монах–врач. За его плечами были и Военно–медицинская, и духовная академии, опыт работы доктором на Николаевской железной дороге, ассистентом на акушерско–гинекологической кафедре. Как духовное лицо он, конечно, идеально подходил на новую должность. Большей частью отец Николай занимался административной работой, за собой оставил лишь две небольшие, но прекрасно оборудованные палаты как почетное отделение, куда попадали лишь те раненые, кого он сам выбирал.


Вообще, отец Николай был натурой достаточно сложной, противоречивой, у Черниховского случился с ним не один конфликт, особенно острый, когда старший врач отказался помочь семье поэта с эвакуацией, но под нажимом все же уступил. В первый раз авторитет отца Николая дрогнул еще в октябре 1914–го, когда он отказал в исповеди умирающему солдату под тем предлогом, что хочет спать. Потом — не помог Черниховскому впрыснуть антистолбнячную сыворотку больному, сославшись на занятость, — и несчастный скончался...


Но за все свои промахи отец Николай расплатился сполна. Тернистым оказался его путь после Октябрьской революции. Поначалу он еще врачевал — при автоброневом отряде Петросовета, в Смольной больнице, в различных поликлиниках Петрограда. Известно, что он был в составе комиссии, которая вскрывала склепы императорской усыпальницы Петропавловского собора, чтобы обратить в пользу голодающих царские драгоценности... А потом — череда арестов, лагеря, где он окончательно подорвал здоровье. Но отец Николай не унывал, современникам он запомнился человеком общительным, большим оптимистом. Боролся за других — скажем, помогал заключенным перейти на более облегченный режим или вовсе сократить срок, за себя — раз за разом подавая жалобы на имя генерального прокурора и Маленкова о пересмотре своих дел. И в конце концов был реабилитирован. Скончался отец Николай в 1961 году, на похороны в Углич съехалось духовенство чуть ли не со всего Нечерноземья.


Саул Черниховский:  когда музы молчали


Этот врач Серафимовского лазарета — в литературных кругах фигура легендарная: вошел в историю как талантливейший переводчик и поэт, писавший на иврите. Даже «Минская газета–копейка» отдельно сообщала, что при лазарете врачом состоит «известный поэт С.Черниховский». Саул сызмальства блистал: с пяти читал по–русски, с семи — на иврите, с десяти изучал Пятикнижие с домашним учителем. Впоследствии освоил еще английский, немецкий, французский, итальянский, греческий и латынь, потому с классикой знакомился в подлинниках. Медицинскую науку постигал в Европе, в Лозанне получил звание доктора медицины, спустя шесть лет удостоился и в Киеве «степени лекаря со всеми правами и преимуществами». Стажировался в петербургском Еленинском клиническом институте, вел частный прием... О его похвальной профессиональной въедливости свидетельствует недолгий опыт работы в медицинской комиссии на одном из петербургских мобилизационных пунктов. Призванный туда на работу Черниховский коллегам сразу объяснил, что не имеет никакого представления о «Расписании болезней и телесных недостатков» — проще говоря, кто годен для войны, кто нет, а потому взвалил на себя чисто бумажную работу. Но однажды в кабинет зашел на первый взгляд крепкий, здоровый мужчина, только слепой на левый глаз. «Годен!» — дружно решили военврачи. Черниховский сильно засомневался, по дороге зашел в магазин, купил за 10 копеек пресловутое «Расписание». Изучил и выяснил, что человек с одним глазом не должен служить. На следующий день без лишних разглагольствований показал «опытным товарищам» соответствующее место в документе. Сколь же велики были их смущение и досада! Зато Черниховский перед словом «годен» с чистой совестью вставил «не». Без пяти минут мобилизованный ушел совершенно счастливый...


«Ведь почему я люблю простого солдата? — рассуждал Саул Гитманович. — Он просто больной и позволяет мне быть просто врачом. Я делаю то, что обязан согласно долгу и медицинским знаниям. Являюсь над ним властью. И прекрасно то, что поступающий сюда понимает: прежде всего он солдат и только потом раненый. Больной вообще — подлец и делает из врача мошенника: будь кудесником, знатоком, шарлатаном — лишь бы я поправился... Поэтому я люблю военный лазарет: здесь у меня нет нужды в каком–либо притворстве». С какими только людьми не сталкивала его судьба в Минске — с простодушными солдатами, заносчивыми офицерами, с хитрецами, всеми силами пытавшимися увильнуть от передовой... Одна встреча особенно глубоко запала в память. Как–то в лазарет поступили трое солдат и офицер. Все — с ранениями глаз. Причем самая трагическая ситуация была у офицера — пуля прошла оба глаза, он навсегда потерял зрение. Подвернулась оказия — и Черниховский отправил всех четверых в специальный глазной госпиталь. Придет время — и Саул Гитманович еще раз столкнется с этим слепым офицером, совершенно случайно. Тот подойдет к нему в больших черных очках, опираясь на руку солдата. И будет смотреть на жизнь философски: «Если бы ранили в голову, было бы еще хуже» А потом признается, что... заново научился читать. С помощью азбуки для слепых. «Во второй раз прочел «Муму» и только сейчас получил удовольствие от произведения», — при этих словах сердце доктора–поэта сжалось...


«Среди оружия музы молчат» — этот афоризм стал для Черниховского пророческим. В те годы у него не было времени ни на что — ни для творчества, ни даже для образования горячо любимой дочки. В Серафимовском лазарете на поэта пришелся основной фронт работы, и под конец, к осени 1916–го, он уже чувствовал крайнее утомление. Дальше судьба его складывалась витиевато: Петроград, Симферополь, Одесса, Стамбул, Берлин, Швеция и только потом Палестина, о которой мечтал. Бедствовал, зарабатывал на жизнь врачебной практикой среди эмигрантов. Но именно Черниховский 28 сентября 1941 года обратился по радио к евреям СССР в поддержку их борьбы против фашизма. Только на исходе жизни его творчество оценили по достоинству. В честь живого классика муниципалитет Тель–Авива учредил даже премию за переводы, Черниховский же первым ее и получил. Он не дождался победы над Гитлером — умер в 1943 году. В Израиле его имя увековечено в названиях многих улиц, а облик — на национальных денежных купюрах...


Федор Морозов и два его призвания


Морозов — самая незаурядная личность среди братьев милосердия Первого Серафимовского. Ему непросто было пробиться в жизни. Сын простой крестьянки, он рано осиротел и одиночество привело его в Александро–Невскую лавру послушником. Там было непросто — «всюду насмешки», писал Федор, пока смышленого юношу не приметил петербургский митрополит Антоний, сделав иподиаконом. В итоге Морозов смог получить археологическое образование, побывать за границей, познакомиться со многими выдающимися деятелями науки и искусства. Когда началась война, послушник Федор увидел свое призвание в деятельной помощи истекающему кровью ближнему своему и сменил подрясник на гимнастерку и халат санитара.


Чего не выносил Морозов — так это канцелярской работы, которой в лазарете хватало, — шагу не ступить без заполнения всяких бумаг и справок. Нет, он избрал для себя другую планиду — занялся небольшой библиотекой: выдавал книги своим подопечным, читал вслух, регулярно делал сообщения о положении в стране и на фронтах. Но еще с большим рвением работал в перевязочной, где в свободное время взялся... обрабатывать ноги пациентам. «Не было ничего более уродливого, чем эти ступни, — вспоминал Черниховский, — по виду и по запаху». С солдатских ног, натруженных, сбитых, часто давно немытых, исходивших сотни километров, грязь при поступлении, конечно, смывали, но картина была еще та: распухшие, желтовато–бледные, с болезненными натоптышами, мозолями. Вот брат Федор и занялся «педикюром» — сидел и скоблил, скоблил, скоблил. И нож нашел себе подходящий, в помощь Черниховский придумал специальную мазь...


В 1915 году Морозов покинул Минск и отправился в составе Второго Серафимовского лазарета на Кавказский фронт. Восторженный идеалист, он надеялся поработать санитаром в военных условиях, но пришлось почти все время стоять в тылу. Тогда Морозов вновь занялся археологией и за какие–нибудь полгода нафотографировал коллекцию — более 800 снимков церковных древностей. Целый музей! Время было лихое, один невероятный эпизод в его жизни сменялся другим. Дважды чуть не погиб. Первый раз — когда героически эвакуировал с территории, занятой турками, два эшелона с русскими ранеными, потом — в Тбилиси, когда националисты–меньшевики объявили его агентом большевиков и приговорили к смертной казни. Спасло только вмешательство Красного Креста. Во время гражданской войны Морозов сражался и на стороне белых, и на стороне красных. С Первой конной освобождал Киев, создавал передовые санитарные отряды. В Киеве он потом внесет исключительный вклад в спасение ценнейших памятников искусства и старины, организовав на территории Киево–Печерской лавры музей культов и быта и тем самым сохранив саму лавру. А потом были Русский музей и Эрмитаж, которому Морозов отдал почти 30 лет жизни...


Среди сотрудников Серафимовского лазарета служили и капитан Сергей Васильев, родной дядя известного писателя–мариниста Виктора Конецкого, и будущий митрополит Гурий, и десятки других самоотверженных людей, о чьей судьбе, увы, пока ничего не известно, — в смутное, тяжкое время выпало им жить. Но сто лет назад они так же, как и мы, верили в свою звезду, надеялись на лучшее...


Автор выражает искреннюю благодарность отцу Гордею Щеглову за предоставленные материалы.

Советская Белоруссия №155 (24536). Суббота, 16 Августа 2014.