В начале — в середине 50–х затмил всех в Минске вратарь Алексей Хомич.
Еще отлично помнился 1945 год, когда его московское «Динамо» из турне по Великобритании привезло по два выигрыша и ничьи с разгромным общим счетом 19:9 в нашу пользу. После глухих, полуголодных лет войны для взрослых и детей это был праздник. Слушали радио, читали про «Динамо» взрослые, а дети повторяли его подвиги в уличных и дворовых сражениях, где всюду был свой Хомич, вратарь, получивший в Англии титул Тигра.
В 53–м постаревший Тигр вышел на поле в Минске, переехав сюда из Москвы. В минских воротах он стоял, точно скала. На тренировках просто убивался, истязал себя.
Хомич был невысок, с короткими, широко расставленными ногами, косолапый, но с очень длинными руками. Что–то звериное было в его фигуре. Даже тогда это заметил Сергей Забелла, когда однажды темным вечером в черном пальто Хомич упругим ловким шагом — а руки глубоко в карманах — преследовал узкую женскую фигурку, спешившую скрыться в одном из подъездов их дома.
На поле, в черном вратарском свитере, он был особенно широк в плечах и долгорук, с низким тяжелым лбом, нависавшим над глубоко сидящими маленькими глазками. И однажды, когда на трибунах кто–то сказал: «Ну обезьяна, точно...» — это запомнилось и разнеслось по городу. Озвучилось то, что всеми подмечалось, только не проговаривалось вслух. Так появилась новая страница минского футбольного фольклора: якобы медицинский институт дает большие деньги за то, чтобы Хомич завещал ему свой скелет.
Известных в Минске местных динамовцев легко было заметить и узнать возле монументального квартала МГБ, на Комсомольской улице, у входа в столовую этого министерства рядом с бюро пропусков, до которых дотопывал по тротуару от проспекта часовой и поворачивал здесь, чтобы шагать обратно.
И остальных динамовцев запросто узнавали и незаметно рассматривали в те годы в разных местах города. Зимой они были в пальто из черного и темно–синего драпа или ратина от знаменитого на весь Минск закройщика Гастинского, польского еврея. Он спрашивал только одно:
— Карманы делать с клапанами или бэз клапанов?
И все носили серые кепки–«аэродромы» из Сухуми, Тбилиси или Баку — это вообще была такая устойчивая мода в тогдашней Большой Империи Футбола.
Летом «аэродромы» не снимались, они смотрелись хорошо с длинными пиджаками из серого «букле», с костюмами из дорогих, добротных тканей, сшитыми на заказ, — в магазинах ничего стоящего не было.
Почти все игроки основы были привозные, их как–то переманивали или просто подбирали на закате карьеры в более известных клубах. Свои же, белорусские, ребята сезон за сезоном протирали штаны на скамейке запасных, играя только в дубле, накануне главного матча.
Фамилии иногородних ландс-кнехтов показывали всю широту футбольной географии: Юров и Терешков, Назаров, Курнев и Бачурин — конечно же, Россия; Эмиль Микулец, Йозеф Ванзел, Иван Мозер — Закарпатье. А Шевелянчик, Косенюк, Мацкевич и Глембоцкий, Чергинец — уже Белоруссия.
В пятидесятых, особенно в начале их, в годы Цанавы, люди из минского «Динамо» имели привилегии, хорошие зарплаты, квартиры порой прямо напротив МГБ. Но тысячи болельщиков не попрекнули бы их этим ни за что. Наоборот, они бывали рады, узнавая их зимой возле кинотеатра в темно–зеленых или синих велюровых шляпах и белых шелковых кашне.
Как–то весной трое динамовцев, стоя в кузове грузовика, у кабины, поджидали кого–то из команды, оставшись в тот вечер без своего автобуса. Грузовик терпеливо застыл возле большого дома. И очень странный все это имело вид. Те футболисты в кузове были в длинных, тоже по тогдашней моде, желтых плащах, стояли почти неподвижно, хотя кто–то из них и курил. Была даже какая–то понурость и покорность, что ли, в их фигурах, поднятых в кузове над улицей вровень с маслянисто–зеленой листвой деревьев в желтом свете фонарей. И кто–то из прохожих в тот момент сказал:
— В грузовике, как лошадей... А что, кони и есть — по травке бегают, пасутся...
И вот отсюда, где стоит пока тот грузовик с динамовскими игроками в кузове, от Комсомольской с узким бульваром–сквером и памятником Дзержинскому, отсюда уже совсем недалеко, рукой подать до знаменитой тогда на весь Минск танцверанды.
Веранда на «Динамо», в самом центре города, — престижная тусовка тех времен!..
Квадратная, выложенная светлой плиткой площадка с высоким помостом и раковиной, как бы полусферой планетария, для оркестра, днем тут тренируются динамовские боксеры Владимира Когана, еще недавно летавшего на бомбежку немцев, потом он стал чемпионом СССР и тренером. Скамьи вдоль сетки ограждения увиты плющом с цветами–граммофончиками.
Из репродукторов на покрытых зеленью навесах над скамейками льются и слышны в вечерних ближних улицах, у гостиницы «Беларусь» еще довоенные танго и фокстрот, вальс–бостон, слоуфокс, плывут голоса Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой, Ружены Сикоры, Георгия Виноградова, а чаще всего Тамары Кравцовой:
Без меня не забывай меня,
Без меня не погаси в груди огня,
Будет ночь, будет новая луна,
Нас будет ждать она.
Весь свет и цвет, вся атмосфера тогдашних настроений, желаний, выдумок и бреда наяву, компаний, танцев в парках, провожаний на окраину, долгих стояний у калиток с вялой веткой сирени, с удушливо пахнущей кистью жасмина в потной руке...
А эти длинные, тягучие, как во сне, летние и сентябрьские вечера, когда уже в плащах, но не застегнутых, когда в легких свитерках с выпущенными на них треугольниками светлых воротничков!..
А эти магнитом притягивающие поздние фонари в аллеях, густо пахнущих землей от клумб, холодной зеленью, огни плывущей в своей музыке динамовской веранды!..
Казалось, там, на полускрытом от глаз ночного города пятачке, где вьется голубоватый дымок от папиросы, где слышен нетрезвый смешок «наштукатуренных» косметикой «чувих», воров в законе, приблатненных фраеров и футболистов, боксеров и борцов, казалось, тут ждет что–то такое, чего и вечно не хватает, и побаиваешься, хочется и колется.
Здесь никогда не было видно милиционеров. И здесь открыто, в самой танцевальной серединке, вправляли мозги комсомольским дружинникам, жлобам и ирогометам.
«Пластиночные» голоса, мелодии, когда Сережа с другом наблюдали жизнь веранды, несмело стоя снаружи, за сеткой ограждения, очень нравились.
Голос Тамары Кравцовой был похож не на голос артистки, а на голоса девушек, запевавших под домашними абажурами после пары добрых стаканов вермута или кагора.
Хранят так много дорогого
Чуть пожелтевшие листы,
Как будто все вернулось снова,
Как будто вновь со мною ты.
Что же мы с тобой не поделили,
Разорвав любви живую нить.
Хорошо, что мы не позабыли
Письма наши старые хранить.
А у Ружены Сикоры голос был с тонким серебряным налетом, он словно бы чуть вибрировал, подрагивал.
Друг, старый преданный друг,
После долгих разлук
Приду к тебе...
И слышно было, как уже отчисленный из «Динамо» Андреев в приступе пьяного компанейского восторга восклицал, обнимая соседа:
— А как ты в Могилеве из–за штрафной мне выстрелил, а, Борь! Меня наши защитники закрыли, а ты как плюнешь — и в девятку самую, не вытащить вовек!..
И этот голос, звонкий, все на свете любящий после буфета, и кадр будто увиденного матча в Могилеве, и пение из динамиков, и силуэты, танцующие в ночном электричестве под звездным небом, — все словно говорило: этот красавец, разгульный русский весельчак, кумир мальчишек и любимец женщин, ну пусть хоть он сегодня будет счастлив. Пусть будет видно, что это такое — счастье — хоть на нем одном.
И будто в знак согласия с этим над танцверандой, бывало, слышалось:
Не ожидай, не ожидай признанья...
Да, голос Леокадии Забеллы, матери, ее «Признание». Голос мгновенно узнаваемый, но и чужой. Он отодвигал все вокруг в стороны, плыл отдельно, один, над темным стадионом, над пустой улицей Кирова — и дальше, в ночном городе...
Все это был целый мир, особым каким–то образом переделанный для себя в фантазиях, наконец, просто придуманный. Наверное, тот мир тогда был необходим — ведь нужно же было что–то любить, чему–то отдавать безотчетные симпатии, привязанности. Вот тут, среди разрухи, скудости, убожества минских послевоенных лет, и бросилось в глаза все это необычное, цветное: футбол и стадионы, игроки местные и из чужих, неведомых краев, огромные скопления людей и конная милиция, гудящий Вавилон трибун.
Здесь ничто не связывало, не пугало, все было открытым, под солнцем и дождем, вокруг тряслись в азарте, в отчаянии и ликовании тысячи людей, оглушал рев, от свиста закладывало уши, а ты был тут самим собой, что мог отвоевать себе во всем этом — то и получал как свое, законно и прилюдно приобретенное.
Если Андреев, яркий русак, картежник, выпивоха, плут, а по–футбольному хитрован, блистал в воротах или позорно проваливал игру из–за гульбы и женщин, вызывая и восторги, и насмешки, то его тезка, Геннадий Абрамович, бобруйский белорус, неутомимо вкалывал, пахал в полузащите, в середине поля, как маятник, мотаясь туда–сюда сезон за сезоном.
Его выносливость, двужильность даже и не обсуждались:
— Да у него ж два сердца, что тут говорить!
Майка его — то синяя, то белая во времена «Динамо», то красная, когда минчане выступали как «Спартак», — темнела на спине и на груди от пота задолго до перерыва. Этот блондин, а издали типичный альбинос, как вечный двигатель, работал и работал в центре поля. В подкате ложился в ноги соперников, навешивал в штрафную, боролся за верховой мяч, вбрасывал из аута, приклеивался тенью, наглухо блокировал, «съедал» противника, выключая его из игры вместе с собой, — на все хватало Абрамовича.
Александр СТАНЮТА.
