Интервью с художником и коллекционером Игорем Бархатковым

Людей, что–то собирающих, множество. Кто–то помешан на почтовых марках, этикетках со спичечных коробков, на старых журналах, перочинных ножиках, авторучках. Собирать, впрочем, можно что угодно, даже песни, пословицы, анекдоты, заковыристые ругательства... А вот тех, кто собирает живопись, графику, у нас в стране совсем немного, можно пересчитать по пальцам. Все коллекционеры изобразительного искусства друг друга знают, общаются, но к ним отношение, как правило, настороженное. Многие их считают этакими подпольными миллионерами–чудаками. Ведь все слышали–видели сюжеты со знаменитых аукционов, на которых картины уходят с молотка за астрономические суммы, даже не за десятки, а за сотни миллионов. Последняя аукционная сенсация — картина Пабло Пикассо, проданная за 179 миллионов долларов.

Один из них — мой добрый знакомый, известный художник Игорь Бархатков, он же и коллекционер:

— Если честно, то до определенного времени я не любил белорусскую живопись, считая ее слабой... Но в 90–е годы мне позвонила из Москвы знакомая художница и сказала, что у них из мастерских художников иностранцы все выметают... Я ей ответил, что у нас пока тихо, хотя иностранцы приезжают и смотрят. В те годы мастерские были полны работами как в Москве, так и в Минске, Киеве, Саратове, Владимире, Гродно... В любом городе. Поясню, тогда художники писали не для продажи, а для себя. Был у художника один, в лучшем случае два заказа в год от государства на картину, а все остальное время — личное. Лучшие работы живописец показывал на выставках, а остальные в мастерской. И в каждой было по пятьсот, а то и по тысяче полотен. Когда иностранные коллекционеры ринулись к нам, то я вдруг понял: надо что–то делать. Иначе все увезут. Все окажется там!

— Слушай, поясню. Попадаю в мастерскую своего профессора Петра Крохолева, над которым мы посмеивались, а у него просто фантастические работы есть... А у Натана Воронова какая живопись поразительная! Тут я начинаю понимать, что в Беларуси великолепные работы! Сам я уже начал ездить на Запад и имел возможность сравнивать. Наши, даже и не очень знаменитые, сто очков форы дадут заграничным живописцам.

Вот недавно прошла выставка «Художники Парижской школы из Беларуси». Сразу видно, что наши не только не хуже, а может, и лучше. Какими бы хорошими те ни были, но писали они на продажу, а наши для себя.

И я тогда начал многих уговаривать покупать «старую» живопись, то, что еще не успели вывезти. У меня в те времена хорошо продавались работы, мне платили больше, чем я мог потратить. Звонит жена старого художника, работавшего в кино. Жалуется, что нет денег на билет, чтобы доехать до могилы мужа, где–то в Новгородской области. Прихожу к ней, а у нее — тысяча работ. И она согласна отдать по 5 долларов за каждую картину. Начинаю обзванивать всех, кто интересуется.

Потом появился итальянец, влюбленный в нашу живопись, он покупал целыми мастерскими, вывозил вагонами. Не торговался. Просили по 5 долларов за работу, он давал.

Теперь, когда прошло время, художник Кубарев стал одним из самых дорогих. За ним гоняются, ищут его работы. Мне звонят, а я говорю: «Где же вы пятнадцать лет назад были, когда я всем предлагал?» Мне теперь приходится у Джанино выменивать работы Кубарева на свои. Но меня и это радует. Ведь я еще напишу, а Кубарев — нет. Так я стараюсь хоть что–то вернуть на родину.

— Над этим вопросом думал. Покупал те работы, которые сам написать не мог. Те, которые лучше, чем собственные. Потом, когда вошел во вкус и увидел, что это все высокое искусство, включился исторический момент. Засел за учебники, обложился каталогами и начал систематизировать свои знания. Прикинул, что можно найти и купить. Первые, к кому пошел, — Гембицкие. Не стану скрывать, я забрал сразу все. Там было несколько папок графики. Он — ученик Фаворского и Гончарова. Окончил ВХУТЕМАС (Высшие художественно–технические мастерские. — Прим. авт.). У меня есть рисунок 1924 года «Кирпичный завод в Минске». Рядом с этим заводом прошло мое детство. Удивительный художник! Представляешь, у него не было ни одной персональной выставки. Ибрагим Рафаилович Гембицкий оказался в оккупированном Минске. Папку со своими работами закопал в саду под яблонями. Эта ветхая папка у меня есть. И еще мне повезло, что в той папке хранились не только его работы, но и графика его товарищей. Еще там был этюд 1942 года, на котором изображено Кальварийское кладбище.

— Оказалось, что это, кроме меня, никому не надо. Наш музей к вдове не пришел... Кстати, это проблема. Исчезла комиссия, существовавшая при Аладовой, которая занималась наследием умерших художников. Дальше я понял, что один купить все не смогу, начал подключать других коллекционеров, а заодно и объяснять им, что следует собирать. Но тут меня подстерегала очередная проблема. Как только появились новые коллекционеры, так сразу и цены начали расти как на дрожжах. В это время начала складываться группа белорусских коллекционеров.

— Есть небольшая, но достаточная прослойка людей понимающих и собирающих. Главное, что все они любят белорусское искусство и между собой дружат. Конкуренции сегодня нет.

— Есть те, кто занимается «гешефтом». Покупают, а потом продают дороже. В Минске уже существует и вторичный, и даже третичный рынок. Но это я говорю только о социалистическом реализме.

— Можно, но проблематично. Совсем недавно я встречался с хозяйкой двух работ Красовского. Она их продает по 250 долларов. Один этюд 1943 года, а второй 1980 года.

— Самое плохое, что многие работы подрисовывают, портят. Все это делается с одной-единственной целью — придать полотну товарный вид, чтобы легче продать.

Вот расскажу историю. Однажды мне показывали разные картины на компьютере. Смотрю и удивляюсь. Изображен Витебск, но не Шагал, не Пэн. Мне говорят, что это художник из Витебска, говорят, что ему 97 лет, что он жив, здоров, фамилия Карпович. Оказывается, он дружил с Маяковским. Когда мы к нему приехали, то выяснилось, что он близко дружил и с Семашкевичем. Представь, он даже не состоял в союзе художников! Я купил у него работу, называющуюся «Старый дом, старый человек, старое дерево».

Мы приехали к нему, долго говорили, записали его. Уверен, что мы ему продлили жизнь. Я мечтаю сделать его выставку.

— У меня есть сын–искусствовед... Но я и при жизни хочу что–то сделать... В идеале, как поступают многие коллекционеры, подарить картины музею. Но что–то сдерживает: мой отец подарил одному музею 15 полотен, а через год он увидел, что они стоят в подвале, а одним холстом накрыта бочка. Папа плакал. И так происходит со всеми подаренными работами.

Скажу крамольную вещь, но я имею право. Слава богу, походил по бабушкам, по вдовам, подарившим музею шедевры. Например, Александра Мозолева. Им в ответ сказали спасибо и дали букет цветов. А у этих вдов даже нет денег, чтобы за свет заплатить, за квартиру. И другое угнетает, надеюсь, что тех сотрудниц уже нет в музее. Так вот они, увидев папки с работами Мозолева, сказали: «Мусор притащили, а нам — разбирайся!» А заполучить в свою коллекцию даже один рисунок Александра Петровича — моя мечта. Я понимал, что он лучший, что он — первый номер, равных нет. Потом повезло и кое–что приобрел у третьей жены старшего сына. Это были люди, к искусству никакого отношения не имеющие. Похожая история приключилась и с Бениамином Басовым, когда его сын привез из Москвы отцовские работы в наш музей. Там были альбомы с рисунками Минска, но и ему прямым текстом говорили, что все это — мусор! И он перестал привозить.

— Боюсь, что некоторые, может, самые лучшие, могут оказаться за рубежами Беларуси. Но ты об этом поговори с другими коллекционерами, может, они покажут свои шедевры. Ахнешь!

На коллекционеров косятся, забывая, что многие знаменитые музеи выросли из частных собраний. Забывая, а иногда и не задумываясь, что если бы не эти люди, преданные искусству, то многие произведения давным–давно превратились бы в прах и мы не смогли бы их увидеть.

ladzimir@tut.by

Советская Белоруссия № 101 (24731). Суббота, 30 мая 2015