На полоцком Ксаверьевском кладбище можно долго ходить и размышлять на тему memento mori. Очень впечатляют, например, захоронения монашек Спасо–Евфросиниевского монастыря — одинаковые синие кресты, на которых написано только одно слово: «Монахиня». У таких могил особенно четко понимаешь, что значит отказаться от всего земного, даже от имени.
На том же кладбище есть и еще одна могила, к которой обязательно нужно подойти: поэта Янки Журбы. Я сделала фотографии гранитной плиты с датами жизни 1881 — 1969, которые потом поместила в своем блоге. Ну и заодно решила поискать сведения о поэте, о котором знала не так уж много. Первое, что удивило, — даты смерти на памятнике и в биографических источниках не совпадали, везде значилось, что поэт умер в 1964 году. Единственное объяснение, которое у меня появилось: когда подновляли краской выбитые в камне цифры, четверка случайно превратилась в девятку.
Заинтересовали и другие несовпадения...
Миф первый. Пролетарский глашатай
«Янка Журба» — очень типичный псевдоним для эпохи, когда национальные писатели подчеркивали свою причастность к обездоленным. Сами вслушайтесь, как это звучит: Алесь Гарун, Змитрок Бядуля, Янка Журба... Прямо хочется продолжить: Иван Бездомный. Критик Антон Адамович о поэзии Журбы пишет только в кавычках — «пралетарскiя вершы» — и гневается, что Янка Журба примкнул к «цiшкiзму» — пафосно–революционному стилю, получившему название по имени основателя, поэта Тишки Гартного. Критик в сердцах называет Журбу «трэйцеразрадным перыферыйным паэтам новага беларускага адраджэнства»...
Но я детям своим читала стихи, знакомые с детства самой: «Любiць хлопчык коцiка, лашчыць ён варкоцiка...», «Веснавое сонца росы падбiрае. Вылецела ў поле пчолка залатая», «Лётаюць, сыплюцца зоркi–сняжынкi — белыя, лёгкiя, быццам пушынкi». Мелодичные, запоминающиеся стихи! А если еще поискать в интернете, найдешь лирику вроде: «Мiгцелi зоры ў цёмнай ночы, — калi спаткаўся я з табой, твае убачыў зоры–вочы, пачуў я смех срабрысты твой...» И это тоже Янка Журба!
Как–то не вяжется с «тишкизмом»...
Родился Янка Журба, он же — Иван Ивашин, в крестьянской семье. Но до революции окончил Полоцкую семинарию, затем — Глуховский учительский институт в Черниговской губернии, стал преподавателем в городском училище. То есть вышел крестьянский паренек в люди. На фотографии он — в костюме, при галстуке, в пенсне со шнурком. Типичный дореволюционный интеллигент. И стихи начал писать на русском языке. И если бы не «Наша Нiва»... Появление белорусской газеты, в которой публиковались не только статьи, но и стихи и проза на языке народа, которому отказывали в праве на существование, было сенсацией. В институте образовался нелегальный кружок студентов–белорусов, в который вошел и Янка Журба. А в 1909 году его стихотворение «На беразе Дзвiны» было напечатано в газете «Наша Нiва».
Первая поэтическая книга Журбы «Заранкi» вышла в 1924 году в Минске. Исследователь творчества Янки Журбы Виктор Жибуль считает, что это самая сильная книга поэта. Впрочем, уже на эту первую книгу критик Чаржинский публикует рецензию: «Мы тут спатыкаем усё, апроч паэзii. Рыторыкай i дэклямацыяй аўтар хоча падмянiць пачуцьцё; няўмелай i бледнай публiцыстыкай вее ад яго вершаў, у якiх ён тужыцца выявiць пафас рэвалюцыi, прымiтыўна–сьлязьлiвай сэнтымэнтальнасьцю нудзiць ад яго падробленай лiрыкi, замест вобразу — сухi сынтаксыс, замест рыфмы — дзеяслоў i склонавы канчатак». Владимир Дубовка подсчитал, что в сборнике «...комбiнацыя з «вясны» i «сна» спатыкаецца 17 разоў, а «зор — прастор» — аж 18 разоў».
Журбу такое отношение обижало. Как он писал в анкете в конце 1920–х годов, хранящейся в Белорусском государственном архиве–музее литературы и искусства, «станоўчыя водзывы аб маiх творах робяць добры ўплыў на мой настрой i на ход маёй працы: у мяне зьяўляецца жаданьне пiсаць, нараджаюцца новыя iдэi i вобразы. Адмоўныя водзывы даюць адваротныя вынiкi».
С одной стороны, Журбу обвиняют в версификаторстве. С другой — один из поэтов–эмигрантов так о нем вспоминает: «Пасля таго, як лiрыка апынулася ў загоне, паэт на той час прыцiх, амаль нiдзе не друкаваўся...»
И все же признаем: при наличии отдельных хороших лирических стихотворений Янку Журбу нельзя сравнивать ни с Купалой, ни с Дубовкой... Да и по характеру каким–то диссидентом он не был.
Миф второй. А был ли репрессирован?
В 1937 году Янка Журба уволился из Института языкознания Академии наук БССР из–за болезни глаз. С одной стороны, поэт действительно почти ослеп, с другой — дата этого увольнения очень характерна. Пик репрессий, национальную интеллигенцию выкашивают под корень. Напрашивалось объяснение, что поэт таким образом отошел в тень, спрятался... Инвалидностью оправдывали и то, что поэта не тронули, — хотя, скажем, смертельно больного туберкулезом Владимира Жилку не постеснялись арестовать и отправить в ссылку, где он и умер.
Еще одно, что способствовало созданию мифа, — послевоенная жизнь Янки Журбы. Одинокого, бездомного, забытого. К нему, сотруднику Коласа и Купалы, другу по переписке Сергея Полуяна, ходили студенты, как к живому экспонату. И вот я нахожу интервью с Геннадием Самуиловичем Меркиным, литературоведом, доктором педагогических наук, профессором, который живет в Смоленске, а в свое время был студентом Полоцкого педагогического института. Он вспоминает о Полоцке конца 1950–х: «В это же время в Полоцк возвратился репрессированный за политические убеждения белорусский поэт Янка Журба. В лагере он ослеп, и мы, студенты–филологи, как могли, опекали его: записывали его новые стихи, воспоминания, помогали, сколько могли, обустраивать быт. Трудно сказать, кто кому был нужнее. Мы слушали его, впитывали в себя его рассказы, смотрели распахнутыми глазами, как он воспринимал свободу, вслушивались, как он тихим, охрипшим от морозов голосом читал стихи — совсем не так, как мы привыкли, и это во мне осталось на всю жизнь».
То, что Янка Журба побывал на сибирских морозах, — это правда. Во время Первой мировой войны Иван Ивашин как беженец оказывается в Симбирской губернии, работает там несколько лет инспектором высшей начальной школы.
Но никаких доказательств, что он был репрессирован, нет.
Миф третий. Одинокий, как месяц
Фигура архетипическая: слепой, одинокий, бездомный старый поэт с тросточкой в руке...
Тем не менее Виктор Жибуль нашел документы, подтверждающие, что был Янка Журба женат, и не один раз. Еще до революции, когда работал в Борисове, он встретил девушку Тину — она и стала его первой женой. В 1915 году родилась дочь Ираида. Для нее Журба и писал свои замечательные детские стихи. Но когда дочери исполнилось восемь, брак распался. А через год Ивашин снова женился — на учительнице Галине Константиновне Юрчик. Ее поэт потеряет в 1941 году — неясно, то ли погибла, то ли пропала без вести.
Оставались и другие родственники. Ведь в семье родителей Ивана Ивашина было десять детей. После войны они оказались разбросаны по всей стране, но с братом переписывались, слали посылки. Виктор Жибуль утверждает: «Праз шмат гадоў Янка Журба адшукаў i сваю першую жонку Цiну з дачкой Iраiдай, якiя жылi тады ў Ленiнградзе. Паэт быў не супраць iзноў наладзiць адносiны зь сям’ёй, але вярнуць тое, што яднала iх раней, было ўжо вельмi цяжка». Дочь почти забыла белорусский язык, присланные книги отца прочитала, но литературой интересовалась мало. К тому же поэт наотрез отказывался сам переехать в Ленинград, а, наоборот, звал бывшую жену с дочерью в какой–нибудь белорусский районный центр вроде Борисова. Вообще отказывался от переезда в большие города. Не захотел жить с семьей брата Федора в Киеве, не остался у родственников в Витебске, везде ему было слишком шумно. В Полоцк Янка Журба перебрался по совету друга, учителя Ивана Качана. И не был каким–то мизантропом, наоборот, — всегда находил друзей.
Миф четвертый. Жилец дома престарелых
Практически во всех справочниках утверждается, что Янка Журба завершил свои дни в доме престарелых в Полоцке. Еще пишут, что слепого поэта досматривали монашки закрытого в 1921 году Спасо–Евфросиниевского монастыря. Последнее правда. Монахиней стала сестра поэта Мария. На монастырь поэт отдавал деньги, когда они у него появлялись.
А вот насчет дома престарелых документов не нашлось. Иван Ивашин жил по разным адресам, почти год провел в больнице.
Нельзя сказать, что ему не помогали. Даже книги издавали — в 1950–х годах их вышло пять. Правда, как замечает В.Жибуль, в основном это были старые стихи, иногда немного переделанные. Например, автор менял калину на рябину или убирал строки из стихотворения, посвященного великому Сталину, где вождь выведен в образе старательного садовника, растящего страну–сад, и получалось стихотворение просто о колхозном садовнике.
На 80–летие Янки Журбы к нему прилетела из Минска на самолете официальная писательская делегация. Пришли к юбиляру... А у того нищенская комнатка без кухни, да еще как раз слепой поэт получил сильные ожоги от керогаза, так что о проведении творческого вечера не могло быть и речи. Посмотрели на это приезжие писатели, вооруженные приветственными адресами и букетами, да и улетели назад.
И Янка Журба наконец получил квартиру. Успел прожить в ней семь месяцев. Теперь там — мемориальная доска. Память о человеке, пережившем свою эпоху.
Когда один молодой поэт как–то спросил у Янки Журбы, почему он не приходит к ним на литобъединение, тот ответил: «Малады чалавек, я тут хаваюся».
